Должно быть, это все – странный психоделический сон. Должно быть, глупая шутка Создателя, решившего загнать в конец запутавшегося журналиста в угол. «С каких пор ты стал верить в бога, Кас? - саркастично хмыкнул про себя молодой человек. – Неужто все, что вокруг творится, так сильно тебя изменило?» Смех над ситуацией – единственное, что еще как-то связывало нынешнего Хаузера с прежним. Несерьезное отношение ко всему доказывало Каспару, что весь этот бред на самом деле происходит с ним. В какой-то момент он готов был поверить, будто его телом управляет неведомое инопланетное существо, высший разум, как принято говорить, но он тут же одернул себя, вдоволь посмеявшись над глупой мыслью. Нервно посмеявшись. Испуганно.
Глядя на себя в зеркало, журналист видел совершенно другого – чужого – человека. Он видел перед собой измученного уставшего мужчину с трехдневной щетиной на лице и увесистыми мешками под глазами. Он не мог осознать, что смотрит в зеркало. Боялся этого отражения. Отражения, которое смотрело на него как на государственного преступника. Хаузер, опершись руками на раковину, уверял этого «другого» в том, что он делает все правильно, но отчего-то во взгляде «незнакомца» сквозило презрение.
И все же, изменить принципам оказалось труднее, чем родному правительству. Переступив тонкую грань, отделяющую теперь уже честного журналиста от оппозиционеров, Хаузер будто вырвался из темного душного карцера, снял с себя смирительную рубашку, которую натянул на него министр пропаганды. Примкнув к Сопротивлению, Каспар сделал глоток свежего воздуха, что нещадно жег его легкие.
Лидером фракции оппозиционеров, в которую привела журналиста Бригитт, отказался Ларс Крафт – простите, Баадер, так он был известен в узких кругах, - владелец автомастерской, в которой Каспар постоянно оставлял свои автомобили после того, как в очередной раз в нетрезвом виде въедет в столб. Увидев перед собой этого человека, меланхолично перебирающего автомат, Кас с трудом сдержал подкативший к горлу комок нервного смеха и ощутил, как волосы прилили к его взмокшему лбу. В тот момент телеведущий осознал, что любой из его окружения мог оказаться кровожадным террористом, и эта мысль его пугала. Как часто мужчина оставался один на один с человеком, который мог запросто пристрелить его за ложь в телеэфире. Сколько раз автомеханик мог перерезать эту потрепанную нить, которая связывала младшего Хаузера с жизнью? Думать об этом совсем не хотелось – но не думать гораздо сложнее.
Неделю, в течение которой Кас регулярно посещал штаб-квартиру Сопротивления, журналист мог искренне назвать худшей в своей жизни. Ловить на себе подозрительные, а иногда и полные откровенной ненависти взгляды становилось все труднее, члены фракции не желали видеть в агитаторе ничего, кроме обыкновенного пушечного мяса. Даже соратника. Бригитт заставила их проявить уважение к человеку, наступившему на горло своей дальнейшей карьере, которая катилась в пропасть с того момента, как телеведущий позволил втянуть себя в самую опасную авантюру его короткой жизни.
Сегодня Ларс распорядился познакомить журналиста с одним из его людей, с коим Хаузеру придется работать в паре. Мужчина чувствовал в словах своего «босса» какой-то подвох, но не мог понять, почему. Каково же было его удивление, когда в комнату вошла Вирджиния Веллер – секретарша его лучшего друга генерального прокурора Эрвина Розенблатта.

- Вирджиния?.. – едва живой от волнения, Каспар выдохнул струю табачного дыма. Единственной доступной для Хаузера радостью все еще оставалось курение. Не проходило и получаса, чтобы он не начинал хлопать по карманам куртки в поисках очередной пачки сигарет. Пожалуй, привычка переходила за все грани разумного, пора было как-то себя остепенить.
Под изумленным взглядом фроляйн Веллер журналисту стало резко неуютно. Он вновь ощутил себя жалким предателем, коим, вопреки собственным заверениям, и являлся. Что удивительно, во взгляде секретарши не сквозило даже толики презрения, но отчего-то Хаузер чутко ощущал, как низко пал сейчас в глазах девушки.
«Она не имеет права меня осуждать. Она такая же, как я. Лживая сволочь, которая давно обманывает Эрвина. Сколько? Полгода? Год? Или со дня их первой встречи? Крыса...» Оскорбляя Вирджинию, телеведущий пытался оправдать себя, заглушить свое чувство вины, и, по правде сказать, ему это удалось. Он ощущал себя свидетелем страшного преступления, которого вызвали для очной ставки с государственным изменником. Свидетелем, но не соучастником.
- Значит, и ты тоже.
«И ты, Брут». Прямо сцена из шекспировской пьесы про Цезаря, перенесенная в реальность. В очень суровую реальность. Нет, действительно, вокруг разворачивался целый спектакль, который был направлен на то, чтобы свести Каспара с ума.
- И давно? – в голосе Хаузера прозвучала сталь и... вызов. Совершенно неподходящие для разговора интонации. Нельзя сказать, что Кас ненавидел секретаршу Эрвина. Он относился к ней холодно, как к обычному обслуживающему персоналу – такими для него являлись и официантки, и ассистенты, и менеджеры в салонах связи, но теперь, когда из ее шкафа выпал самый отвратительный скелет, в журналисте вспыхнула самая настоящая враждебность.
Интересно, Ларс намеренно столкнул их в этой комнате или события стали результатом злого рока? Почему-то Каспар склонялся больше к первому варианту. В очередной раз испытать обоих сопротивленцев, дабы подтвердить их преданность делу. А вот сомнения в голове Каса только укрепились. Встреча с Джинни пошатнули уверенность в том, что телеведущий ступил на правильный путь.
- Ну так что? Давно ты врешь в глаза своему начальнику? Не стыдно тебе приходить к нему в больницу? А? В глаза ему смотреть совесть позволяет?!
Кас сорвался. Хлопнул ладонью по небольшому столу, на котором в тот же миг подпрыгнула пепельница. Нервозность копилась в нем уже достаточно долго, и сейчас она просто взяла и выплеснулась наружу и, к сожалению, не в самый подходящий момент.
- Ну?

Если тебя одолевают хотя бы малейшие сомнения, поддайся им – интуиция никогда не солжет. Внутренний голос – голос истины, увы, иногда мы говорим с ним на разных языках, а поэтому совершенно не понимаем, что он пытается донести до нас.
Однако Каспар не доверял своим ощущениям: он списывал свое состояние на тревогу, вполне естественную для такой напряженной ситуации, в которой журналист находился уже несколько дней к ряду. Хаузер считал вполне логичным, что когда человек поворачивает в сторону чего-то неизведанного, его начинать мучить страшное волнение. Неизвестность пугает.
- Я не собираюсь оправдываться. Пусть слышат, - без тени сарказма произнес молодой человек и уверенно затушил истлевшую сигарету в стеклянной пепельнице. – Меня больше волнует, что скажет генпрокурор, если узнает, что двое из его ближайшего окружения перешли на сторону людей, которые косвенно виновны в его несчастии. Очень сомневаюсь, что ему это сильно понравится.
Самоирония – это верный путь к моральному выздоровлению, ведь смех над собственными недостатками скорее залечит раны от самобичевания, нежели наиболее мощные антидепрессанты.
«Я не собираюсь трястись от страха, боясь ляпнуть что-нибудь не то. Спасибо, мы уже это проходили. Именно от этого я сейчас бегу. Мне больше не нужна идиотская цензура, я буду говорить то, что думаю. А если здесь это не в чести, стоит ли овчинка выделки?»
Страшно подумать, что некоторые люди без стыда и сомнений бросают в пламя революции то, что возводилось годами. Интересно, великих деятелей государственных переворотов тоже хватало терзаний на тему «Все ли правильно я делаю?» или только редкий дурак, наподобие Каспара, задается подобными вопросами? Тем не менее, журналист очень переживал из-за морально-этических моментов своего решения.
- Ты не ответила на мой вопрос.
Каспар поднялся из-за стола. Он поравнялся с девушкой – телеведущий не был обладателем выдающегося роста, напротив, природа отчего-то сделала молодого человека довольно низким для мужчины. Коротышкой, если уж сравнивать с отцом в молодости. И нет, Хаузер нисколько этого не стеснялся, поскольку, в отличие от качков-одноклассников, он смог добиться в жизни успеха. Юноша прекрасно понимал, что харизма в этом мире может дать гораздо больше, чем внушительный вид. Единственное, что журналист сильно сомневался, что в его быстром взлете по коварной карьерной лестнице было виновато именно природное обаяние, а не непробиваемые амбиции, но это не важно.
– Сколько месяцев ты уже лжешь Эрвину? – прошипел Хаузер, едва сдерживая себя, чтобы не назвать девушку политической проституткой.

Хаузер не любил секретарш в принципе. Ему было достаточно своей пустоголовой Марты, из-за который ни один день в студии не проходил без существенных косяков, чтобы сделать выводы насчет этой профессии в целом. Много ума не надо, чтобы заваривать кофе, отвечать на звонки и щелкать, собирая пасьянс. Жизненное предназначение Вирджинии заключалось в том, чтобы в корне изменить мнение журналиста.
В какой-то момент Касу подумалось, что фроляйн Драйлинг тоже может быть замешана во всем этом дерьме, но мысль звучала настолько абсурдно, что, не будь обстановка такой накаленной, телеведущий с удовольствием посмеялся бы над нею. Марта настолько часто наступала на грабли, что ее точно должны были пристрелить на первом же задании. Не исключено, что она бы сама это сделала. По случайности.

«Все, Каспар. Успокойся. Ты такой же предатель, как она. Только если ты изнываешь от переживаний, то она, похоже, считает такое поведение само собой разумеющимся. Лживая сука».
Оскорбления шли в ход только тогда, когда не оставалось других адекватных аргументов. Вслух приходилось молчать, все-таки Каспар находился в совершенно чужой для себя среде: среде воров, убийц и террористов. Здесь его присутствия не одобряли. Здесь он был белой вороной, которую хотели заклевать остальные «сородичи». Даже самому тупому дураку было понятно, что Каспару не место среди этих людей, только вот податься было больше некуда.
- Я?.. – осекся Каспар, улавливая в произнесенных словах сарказм. – Неважно, - отрезал молодой человек, отводя взгляд в сторону. Как школьник, не сделавший домашнее задание и сваливший все на собаку, ей-богу.
Нотки жалости и снисхождения в голосе Вирджинии больно уязвили самолюбие журналиста. Он даже предположить не мог, что она может проявить участие и сострадание, после того, как Каспар так грубо напал на нее.
«Ладно... если она пошла на мировую, то я должен последовать ее примеру».
Правда, когда Кас в последний раз спал без постоянных тревог, хождений по комнате посреди ночи и ночных кошмаров? Пожалуй, успокоить свои нервы Кас не мог с того самого визита в отделение тайной полиции...
- И не вспомню, - с напускным безразличием ответил Хаузер, вновь опускаясь в кресло. – Наверное, давно.

Смотреть на секретаршу становилось невыносимо: выставляемое напоказ фальшивое спокойствие в глазах Вирджинии просто не могло не раздражать чувствительную творческую натуру журналиста. Она будто бы пыталась  сконцентрировать внимание Каса на своем хладнокровии, но, похоже, молодой человек видел лицемерку насквозь. Она, конечно, не реагировала на происходящее так остро, как он сам, но человек, посвятивший свою жизнь лжи прямо с экрана телевизора, мог увидеть, как сомнения сжигают девушку изнутри.
«Хватит, Кас. Ты уже сделал свой выбор, метаться поздно. Нужно было думать раньше. Принятого решения не изменить, как бы ты не хотел. Твоя жизнь катится в пропасть, но перед падением ты можешь совершить хоть один честный поступок – утянуть за собой весь режим».
- Знаешь, Вирджиния, - Хаузер выдавил из себя кривую усмешку, - я такой отчаянный, что даже когда Гемайншафт уделил мне пару часов своего времени, я не поленился и все равно рискнул своей шкурой, придя сюда.
«И подверг угрозе Сопротивление. Тайная полиция ходит за мной по пятам. Я спиной чувствую их взгляды. Даже если они не следят за мной, им не составит труда узнать, где я провожу свое свободное время, а главное, с кем».
В пачке лежала последняя сигарета, последняя доза лекарства, которое заставляет сердце биться реже и слабее. Ровнее, тише. Успокоительное, благодаря которому не задыхаешься от собственных страхов, которое дает мнимое ощущение полной свободы. О сигаретах Кас мог говорить часами. Собственно, часами он мог говорить на любую тему – благо язык у него был хорошо подвешен, иначе не добиться ему успеха в собственной программе до скончания веков.
Немного успокоившись, Хаузер узрел единственный минус своего нынешнего положения: скомпрометируй он себя, журналиста тут же оторвут от его взращенного с любовью детища, его любой телепередачи – Каспара Хаузера лишат «Часа».

- Как и всегда, - «беззаботно» пожал плечами журналист, затушив бычок о край пепельницы, - сунул нос не в свое дело, оказался не в то время не в том месте.
Очную ставку с самим майором Гемайншафт Хаузер запомнит надолго. Казалось бы, ушел оттуда целым – живи и радуйся жизни, а не трави себя истериками и не рискуй собственной шкурой, бросаясь во все тяжкие. Так нет же, Каспару понадобилось окунуться с головой в ядовитый омут.
Прав был Эрвин, называя Хаузера дураком. Вообще, надо признать, что Эрвин в большинстве случаев бывает прав, пока не начнет превращаться в упертого барана.  Разница в возрасте сделала свое дело: Каспар оказался стереотипно безрассудным молодым человеком, а его старший товарищ добился успеха на серьезном поприще. Время сделало свое дело, пять лет, жестоко отнятые у Хаузера и подаренные Розенблатту, обрекли журналиста на пожизненное клеймо горячей головы.
Вирджиния не без колкости заметила, что лекарство, хоть как-то успокаивающее трясущиеся руки Каспара, закончилось, и предложила свое успокоительное. Если уж говорить откровенно, то когда секретарша сказала, что предпочитает другой способ травить свой организм, Хаузеру подумалось о крепких спиртных напитках, но фроляйн Веллер развеяла его предположение, когда начала варить кофе.
- А нет ничего покрепче? – хмыкнул журналист, остановившись на проходе. Вместо того, чтобы успокоить его нервы, она хочет заставить сердце подельника биться еще сильнее, ведь кофе действует именно так. Никакого седативного эффекта он не имеет.
- Я пытался расследовать происшествие, которое отправило Эрвина в больницу. И зашел слишком далеко, - если рассказывать в подробностях, то повествование могло бы занять слишком много времени, а этого Хаузеру не хотелось. – Это не устроило высшие инстанции, и меня по дороге домой отловил один из офицеров тайной полиции. Честное слово, будто я русский засланец, призванный развалить страну изнутри, - фыркнул Каспар, наконец, усевшись за стол. – И мне ясно дали понять, что если хоть слово из моих домыслов, пусть даже аргументированных, попадет в эфир, меня устранят. Хорошо, если только из программы.

Не к месту всплыли юношеские воспоминания. Вирджиния наливала из чайника кипяток, а Каспар прокручивал про себя диалог давно минувших дней. Один из студентов его университета, уроженец далекого не всем известного немецкого городка, скажем так, глубинки, в которой человеческой цивилизацией в те давнишние года еще не пахло, однажды спросил у Каса, когда тот кипятил электрический чайник:
«- А как оно работает?
- Эм... ты про чайник?
- ...»
Эти приятные моменты его прошлого вызвали мимолетную улыбку, но когда девушка поставила перед ним чашку, мысли улетучились в мгновение ока, и Хаузер снова стал мрачнее тучи.
- Ты представления не имеешь, насколько мне плевать на твою безопасность, - Каспар подавил в себе желание выплеснуть горячий напиток, головокружительно пахнущий травами, в лицо девушке. Это была новая вспышка его истерии, которую он зарубил в зачаточном состоянии, но принимать из рук пригретой на груди генпрокурора змеи чай журналист точно не собирался. Он не мог быть уверенным в том, что знал, какие мысли роятся в голове этой женщины.
Чтобы Вирджиния ни думала, но Каспар был слишком близок к истине, чтобы позволить ему копать дальше. Сам факт того, что власти боялись разглашения лишней информации, говорил о многом. Да, можно, конечно, предположить, что им просто не хочется сеять панику среди мирных граждан, но Каспар все-таки нутром чуял, что дело нечисто.
- И ты тоже запомни мои слова. Если твоему начальнику будет что-то угрожать, я выдам тебя. И себя, если надо. Я не пожалею. Я знаю его двадцать лет. Я не позволю, чтобы какая-то соплячка вроде тебя после всего, что с ним произошло, хоть как-то ему навредила. Надеюсь, мы друг друга поняли.