Опергруппа Гертруды держалась наготове с того момента, как стало известно, что дочь Энгельберга похищена. Сама Герта особой любви к дочке канцлера не испытывала и допускала крамольную мысль «Поделом» и случись террористам лишить Хельгу жизни, Герта не проронила бы ни слезинки. Но шантаж государства? Пф. Лиммер сторонилась политики как могла, но то, что касалось ее работы и репутации – дело святое. Нужно спасать – значит, будем спасать. Даже если придется убиться самой, из предположительного места дислокации преступников Гертруда не выпустит ни одного террориста.
Подпрыгивая на сидении внедорожника при каждом лихом повороте, Лиммер насвистывала прилипчивую мелодию из рекламного ролика, веселенький мотив которой мог зомбировать кого угодно. Кое-кто заикнулся было, что денег не будет, на что Герта флегматично напомнила о риске преждевременной потери зубов каркающих воронят. Обычно она не грубила своим подопечным, но нервозность и недосып сказывались на настроении.
Ей столько всего нужно продумать и рассчитать, но в голове кроме этой мелодии – перекати поле, да мигание сигнала тревоги, с которым на ее коммуникатор поступила копия сообщения информатора.
И попробуй докажи, что виной всему куриная нога. Накануне Гертруда навещала отца и тот битый час уговаривал ее взять с собой на работу куриную ногу, чтобы доченька, оголодав, могла перекусить домашней пищей отцовского приготовления. Как бы Герта не отнекивалась, отец потрясал перед ее лицом злосчастной куриной ногой, перечисляя все ее полезные вещества и вкусовые качества. «Труди-Руди-Руди,» - восклицал герр Лиммер, «неужели куриная нога недостаточно хороша для тебя?». Ближе к вечеру дело удалось решить миром, отец признал, что переть истекающую предсмертным жиром куриную ногу через весь город – собирать на пример кулинарного искусства болезнетворные бактерии, лучше Герта как-нибудь в следующий раз приедет и съест ногу дома.
Ей казалось, что она легко отделалась. Как бы не так. Судя по всему, отец умудрился засунуть куриную ногу в ее рюкзак, ибо стоило Гертруде добраться до работы и открыть его, как наружу хлынул убойный запах специй и жареной курятины. Герту замутило. Откомандировав злосчастную куриную ногу ничего не подозревающему Коху, она битые полчаса пыталась смыть с рук запах и масло, пропитавшее половину ее вещей в рюкзаке. Слава богу, ничего важного.   
В кармане нашлось пара карамелек, уготованных к утреннему чаепитию после общего сбора, которому так и не суждено было сбыться. Протянув одну из них Карлу, который взглянул на конфету так, будто это ядовитый таракан, Гертруда сунула вторую в рот, избавив окружающих от необходимости выслушивать ее свист.
Это была ее первая серьезная операция с тех пор, как ее официально выписали из госпиталя (на работу Герта вышла куда раньше предписаний врачей) и Лиммер, пусть и улыбалась, но заметно нервничала, что не добавляло боевого духа всей команде.
Нужно взять себя в руки. И главное – не думать о курицах.
Наконец, машина затормозила. Судя по навигатору, до цели оставалось около 500 метров и, скрытые поворотом и оживающей лесополосой от наглухо заколоченной фермы, техники Гемайншафт стали разворачивать мини-штаб. Герта выпрыгнула из внедорожника, осматриваясь. Рассвет занимался за ее спиной грязно-розовым маревом, короткие, но ледяные порывы ветра лохматили челку. В кои-то веки Гертруда заплела волосы в немецкую косу, вместо того, чтобы выехать с распущенной гривой рыжих волос, как обычно. Глядя на погодные условия, Герта порадовалась собственной предусмотрительности.
- Берндт, проконтролируй механиков, пусть врубают заглушку сигнала радиусом в километр сразу, как установят оборудование, о готовности доложить мне. Включить рации, переходим на внутреннюю связь, разведгруппу назначу дополнительно.
Очертания фермы неуловимо проступали в предрассветном тумане. «Наверняка там куриц разводили», мрачно подумала Герта, надевая гарнитуру переговорника. Она настроила сигнал и выдохнула:
- Мы на месте. – Ее голос, кодированный и перенаправленный в штаб, звенел боевой готовностью и искренней радостью. Она снова в строю. Она на своем месте. Все будет хорошо.

«Нужно было взять с собой книжку. Какой-нибудь гангстерский детектив с ограблениями банков и красочными перестрелками... как иногда не хватает в жизни хоть какой-то движухи».
Литовец потянулся и поднялся со стула. Прошлой ночью возможности выспаться не представилось, и теперь биолог был обречен на то, чтобы каждые пятнадцать минут широко зевать. Увы, это как работать сразу в двух организациях: сутки состоят из дневных и ночных дежурств, только и успевай, что пересекать город, когда начинается пересменка. Ленивым шагом ученый направился в сторону кухни – к раковине. Пленница просила воды.
Не сказать, что Хельга Энгельберг вызывала у него жалость или какие-либо другие переживания. Он не питал особых теплых чувств к ее отцу, напротив, к канцлеру Германии Грутас относился негативно, порой даже слишком негативно. Было одно «но»... Владис разделял его отцовские чувства.
Его собственная дочь, Гретта, тоже всегда находилась под прицелом. В любой момент, оступившись, он мог потерять девочку навсегда. Слишком уж большое давление оказывали на него сотрудники полиции, периодически напоминавшие ученому, что ему все еще есть, что терять.
Хельга тоже была дочерью – и не суть важно, что отец ее был личностью знаменательной и не совсем однозначной. Личностью, на которую одни кланялись, другие плевались, а третьи и вовсе поднимали против него шквал залпов. Хельге приходилось расплачиваться за его грехи, как Гретте – за грехи Владиса.
Это «но» могло стоит Черному Шторму целой операции, если бы мужчина не держал себя в руках. Он заставлял себя верить, что вершит месть и правосудие. Раз канцлер считал возможным угрожать ему с помощью девочки, то почему бы теперь Владису не воспользоваться Хельгой, чтобы вытянуть из Энгельберга жилы?
Но, увы, отцовская солидарность никуда не отступала. И нет ничего удивительного в том, что Грутас решил скрасить заточение молодой девушки обыкновенной вежливостью и заботой.
- Уж чего-чего, а воды здесь в дождливые деньки хоть отбавляй, - весело заметил Владис, наливая девушке воду из-под крана. – Правда? – мужчина наклонился к дочери фюрера и приставил стакан к ее губам.
«Куда пропали дамы? Я знал, что девушки долго наводят марафет, но не на ответственном задании же. Тем более, кто будет смотреть на красивое личико, если оно скрыто под маской».

[NIC]Anna Wolkenstein[/NIC]Современный мир редко бывает благосклонен к одинокой женщине, особенно молодой, необразованной, вдовствующей и с маленьким ребёнком на руках.
"Они знают..."
Разумеется, органы порядка держали Анну на карандаше. Её покойный гражданский муж и отец малышки Марии был убит группой захвата при попытке взять в заложники посетителей банка. Даже если бы его не настигла шальная пуля, светил бы серьёзный срок, но в отправлении на тот свет нашлась и своя прелесть: никто так и не узнал, чьими стараниями был организован неудавшийся теракт, в личных вещах мужчины не было обнаружено даже косвенных указаний на связь с идеологически неверными группировками. Заставив Анну вывернуться наизнанку, отстали и от неё, не объяснив, как жить дальше.
Почти ничего и не оставалось, кроме как примкнуть к тем, кто понял её и пожалел - кучке высокодуховных демократов и оголтелых анархистов, половина из которых оказалась здесь по причинам, сходным с теми, которые привели в "Чёрный шторм" саму Анну. Униженные и оскорблённые, одним словом.
- Эй, - войдя в комнату и плотно прикрыв за собой дверь, Анна подавила желание обратиться к Владису по имени. За такое она бы точно получила по губам, даже от мирного, вежливого к женщинам и в целом безобидного Грутаса, который простачком только хотел казаться, - Может, хватит с ней цацкаться? Ты с ней уже три часа кряду сидишь. Сходи, курни хоть по-человечески.
Фрау Волькенштейн не спешила выйти из-за спины Хельги и показать ей своё лицо. Страшно было, что оставленная с подругой Мария не дождётся мамы из-за того, что остроглазая Хельга Энгельберг запомнит лицо её мамы и опишет кому надо особые приметы.
- Я с ней побуду. Тебе тоже стоит поесть и отдохнуть.
Никакого материнского истинкта по отношению к канцлеровой дочери Анна не испытывала. Та была уже здоровой кобылой и обязана была отвечать за свои поступки и иметь собственную позицию. А эта мелкая шваль лишь улыбалась с телеэкрана, запудривая мозги аудитории и благополучно почивая на лаврах своего папеньки. Шлюха и безмозглая кукла. Если Энгельберг вырастил такую дочь, нечего было испытывать жалость.
"Они знают."
Бахман наверняка догадывался, что Анне доверять полностью нельзя. Он признавал её своей в стае с очень большой натяжкой. Но то ли от нехватки кадров, то ли желая её испытать, отправил на передовую самого важного сейчас фронта. Отказаться она не посмела, хотя к тому моменту уже успела выболтать местонахождение Хельги людям из тайной полиции.
Когда к ней пришли серьёзно поговорить, женщина не знала, куда деваться. Ей твердили что-то про Райхе - про которого из них? Она так и не поняла. Но сообразила, что кто-то из них дал на неё наводку. Дура! Когда-то, совсем осатанев от одиночества, вешаясь на каждого встречного мужчину и ослепнув от осознания собственного я в масштабах мира, разболтала симпатичным мужчинам о том, о чём сообщать не следовало никому, даже самому благонадёжному на вид. Эрих и Фридхельм вежливо отказались от предложения присоединиться к оппозиции, Анне было показалось, что они закроют на эту её выходку глаза. Как бы не так.
Когда к тебе приходит Гемайншафт, прикидываться дурочкой - плохой вариант. Если ты действительно ничего не знаешь - одно дело. Если пытаешься что-то скрыть... сама виновата, в общем.
"Они знают!.."
Нужные люди уже знали, где находится Хельга. Анна выложила всё как на духу. Не потому что это якобы могло помочь кому-то из братьев Райхе, а потому, что малейшее неповиновение грозило ей и её дочери куда большими проблемами, чем уже были. С Гемайншафт не шутят. Нельзя было не подчиниться Гемайншафт. Нельзя было не подчиниться Шторму. Анну с каждым прожитым днём всё зажимало в тиски положение, в которое она сама себя загнала.