- Не ломай. Пусть…так.
Марк последовал примеру Уны и прислонился спиной к стене, скрестив руки на груди. Это же так интересно – разглядывать землю?..Но надо было собраться с отчаянно расползающимися в разные стороны мыслями.
Схема проста – поймать и объяснить, но на словах всё просто. А на деле всегда что-то могло пойти не так: герр Розенблатт мог выйти не один, мог не выйти вовсе, да мало ли что.
Так и подмывало спросить какую-нибудь глупость, типа «всё ли у тебя с собой» или «ты знаешь, что делать». Всё, что угодно, чтобы нарушить гнетущую февральскую тишину – тишину, не предвещающую ничего хорошего. Но фразочки супергероев – или суперзлодеев, как посмотреть – сейчас показались бы особенно избитыми и пошлыми.
В общем, ты знаешь, что делать.
Двор был пуст, и посреди этой пустоты две фигуры выделялись непозволительно ярко: хотелось спрятаться, скрыться, уйти из поля зрения посторонних. Паранойя Райнера не достигла того уровня, чтобы ему начали повсюду казаться скрытые камеры, но не стоило исключать такую возможность, что этой самой паранойей страдал многоуважаемый герр генпрокурор. Поэтому капюшон с лица Марк пока что убирать не спешил. Да и прохладно как-то для февраля.
Нервничаешь?
О нет, что ты. Давно нет.
Я ведь каждый день людей калечу.
Но здесь это было нечто другое. Акт правосудия? Или самосуд. Да как ни назвать, здесь – иное.
Заметив, как вздрогнула Освальдт, он всё-таки перестал разглядывать асфальт и повернулся:
- Боишься?
И – секунда в секунду открывающаяся дверь, заставившая дёрнуться уже самого Райнера. И – всё, назад уже поздно.
Сомнения и страхи это, конечно, прекрасно и человечно, но вот давайте не сейчас.
Их с Уной не должно было быть видно из-за угла, а даже если и видно, что с того? Парочка студентов – один даже с рюкзаком – поджидающая товарища или кого там у подъезда. Да и некогда герру прокурору, очень уважаемому и очень, очень занятому члену нашего идеального общества обращать внимание на всякое отребье, что по утрам жмётся по углам да клацает зубами то ли от холода-голода, то ли от ещё чего.
Марк на автомате схватил Уну за руку – смотри. Да не слепая уж, увидела, но когда наконец-то свершается то, о чём все так долго говорят и чего ждут, полностью себя контролировать бывает довольно сложно.
Он вообще никогда не мог похвастать трезвым рассудком. Всё – на эмоциях. Но прокатывало же? Прокатывало, и не раз. Так почему же что-то должно дать осечку сегодня?
Эх, темнота-темнота, почему ты наступаешь только ночью, а герр Розенблатт идёт на работу утром? Мрак бы ой как сыграл нам на руку, но нет. Есть только сухое и бумажное серое берлинское небо где-то над головой да почти пустые улицы где-то за поворотом.
Да даже если будут свидетели, Райнер готов был поклясться, никто не придёт на помощь и не бросится звонить в полицию. Своя шкура дороже.
Но это всё потом, а пока – фигура прокурора в дверях, фигура прокурора, спускающаяся по лестнице, фигура прокурора, двигающаяся в сторону цивилизации, людей, машин и магазинов.
Как бы только не опоздать, не потерять драгоценные секунды на лишние размышления.

Отредактировано Mark Rainer (2013-05-13 20:56:13)

Освальд кивнула.
Специалистом по эмоциям она не была – даже наоборот, в начальной школе ей мучительно не хватало надписей на лбах одноклассников, чтобы быть уверенной в выражениях лиц. Врачи говорили, что с возрастом это, возможно, пройдет. Оно и прошло, но не до конца – полупрозрачная оболочка фиксировала основные цвета, не замечая оттенков. Уне проще было освоить управление вертолетом, чем отличить горе от грусти. Но на всякий случай она пыталась чувствовать неловкость, если напротив нее был знакомый человек. А если нет, то зачем мучить себя и собеседника. Успехи на поприще эмоциональных бесед у нее были аховые.
Она слегка подалась вперед, услышав звук хлопнувшей двери. Рюкзак, вырываясь из объятий стены,  прошуршал нечленораздельные прощания. Наверняка сохранил на себе частичку грязного макияжа. Придется оттирать.
Боится. Нет, с чего ей бояться. Страх должен испытывать виновный. Крыса. Помойная крыса, корабельная крыса, даст бог – ощутит себя пиратом, если вообще останется способным чувствовать. Не убивать. Освальдт помнила указания, красная светящаяся лампочка в голове.
Она с удивлением посмотрела на свою руку, внезапно ограниченную чужим пространством, отвлекаясь от фигуры, выскользнувшей из темного проема. Так странно. Она искоса посмотрела на Марка, но тут же отвела взгляд, концентрируясь на более важном объекте. Эрвин. Ее держали за руку. Розенблатт. Загодя проколотая шина автомобиля. Чужое прикосновение. Карманы с опасной начинкой. Резиновая подошва ботинок, встречая сопротивление асфальта, слегка пружинила. Или это Уна внутренне мерцала от напряжения, выскальзывая из тени многоэтажки.
"Топливо", проскользнуло в голове, "нужно купить топливо для мотоцикла, когда вернусь". Безумная мысль, ненужная, сбивающая с толку. Но мысленный блокнот в голове пополнился галочкой. Мотоцикл - это важно. Просто его важность иного характера.
Время, нужно выжать как можно больше времени из этого бесцветного холодного утра, скалящегося на них окнами этажей. Если Уна сразу выпустит из рук жидкость, пожирающую плоть, словно сахарную вату, прокурор будет занят совершенно другими мыслями и вряд ли запомнит что-либо и сказанного. Освальдт этот вариант устраивал. Будь ее воля – в первую очередь, она бы отрезала герру Розенблатту язык. Но, видимо, кое-кто из ее коллег хотел заслушать очередную глупость, которая слетит с остатков плоти, бывших когда-то губами.
Оглянуться на Райнера. В наличии. Выдохнуть.
- Вы обронили. – Хриплый, пересохший голос, принадлежавший скорее старухе, чем девочке-подростку, какой Освальдт сейчас казалась. Ниже Розенблатта на полторы головы, она вынуждена была смотреть на него снизу вверх и это ее не устраивало.
Со всей силой, покоящейся в ее худом миниатюрном теле, Освальдт пнула прокурора в колено, как только он обернулся. Вот теперь они с ним на одной линии роста. Электрошок отозвался вибрацией, прикоснувшись к оголенному участку кожи мужчины. Не слишком мощный заряд. Инструкция гарантировала потерю сознания до 15 минут. Но могло быть и меньше.
- Подворотня? – Освальдт улыбнулась, как не улыбаются люди, только что вырубившие человека электрошокером для лучшей возможности причинения ему впоследствии увечий. Ничего не могла с собой поделать. Дышалось легче, в крови плескался адреналин. Главное – уйти подальше от окон.

- Никогда не наступайте на хвост неизвестным вам видам животных. Особенно ни за что, ни про что. Они могут кусаться. Или ядом плеваться. Или ещё что…
Марк встал, отходя в сторону Уны и критически взирая на Эрвина сверху вниз. Ведь если так подумать, то ненамного герр прокурор его и старше-то. Их не разделяет двадцать-тридцать лет, непреодолимая пропасть и двое человек по обеим её сторонам, просто физически неспособные понять друг друга, потому что слишком уж велика разница между реальностью современной и тридцатилетней давности. А тут – что побудило вас, герр Розенблатт, такой же, как я, пойти по другой дорожке и поднять оружие против нас?
Заметьте – я не сказал «по кривой». Кривой вы считаете нашу.
Сдержать торжество над поверженным противником – сложно, но нужно по двум простым причинам: их легко могут увидеть-услышать, да и пресловутый противник повержен не окончательно. Остался шаг, даже меньше.
Устоять бы от искушения сорваться в пропасть искренней ненависти к треклятому режиму и его поборникам, сохранить бы голову холодной, а рассудок трезвым, нельзя сейчас поддаваться эмоциям, никак нельзя…Вот в гуще толпы, скандирующей антиправительственные лозунги – там можно. Там можно всё. А здесь, когда от тебя и только от тебя зависит исход операции, нужно постараться.
Особенно когда приходится работать в паре.
Марк предупреждающе тронул Уну за рукав – держись.
У каждого из нас есть свои скелеты в шкафах, герр Розенблатт. Какие-то сокрыты под семью замками, какие-то радостно вываливаются вам навстречу, стоит лишь постучать по дверце. Даже внутри нашего круга редко кто соглашается поделиться с ближним своими секретами – поэтому я не знаю, что гложет её. Если со мной самим всё понятно, то почему каждый штормовик таковым стал – загадка.
Но нас объединяет одно: во всём случившимся виноваты вы. Вы и только вы. Генпрокурор Эрвин Розенблатт, тридцать пять лет от роду, успешная карьера, жизнь в достатке и сотни, тысячи загубленных жизней и перебитых хребтов чужих судеб. Конечно, вам-то что, у вас всё хорошо, на вашем западном фронте всё спокойно. А у нас тут война. Не на жизнь, а на смерть, потому как по вашему мнению жить нам не положено.
Да, конечно, он бы мог всё это сказать вслух: у их пленника всё равно нет иного выхода, кроме как слушать. Слушать и подчиняться, потому как правила игры диктует тот, кто языком моральной или физической силы доказал своё превосходство.
Но понять бы вам самому, герр прокурор, в чём ваша ошибка.
- Доводим до вашего сведения, что «Шторм» не причастен к произошедшим событиям, - он повторил мысль Уны, собираясь со своими. – И вам бы следовало хорошенько подумать и тридцать три раза проверить полученную информацию, прежде чем делать подобные заявления. Вы можете обвинить нас во многом другом: о да, конечно же, можете. Например, «Чёрный шторм» виновен в своих стремлениях изменить мир. Виновен в борьбе за свободу слова и мысли. Виновен в желании счастливо и мирно жить, в конце-то концов. Молчите. Вы можете обозвать нас фанатиками, наивными мечтателями, да кем угодно, данные вами названия сущность «Шторма» затрагивать не будут. Она останется неизменной и мы – тоже. Мы не отступимся. Война на поражение, герр Розенблатт. Ваше поражение. Хватит уже это терпеть.
- Молчите, герр прокурор, да, молчите. Сколько раз власти затыкали нас – можно же хоть один разочек отыграться? А там, глядишь, пойдёт цепная реакция.
Марк прислонился плечом к стене, частично перекрывая и так слабый и рассеянный солнечный свет. Сунул руки в карманы, холодно глядя на Розенблатта.
- Я не хочу зла лично вам. Хотя нет. Вру. Наверное, хочу. Да, пожалуй. У меня есть зуб на всю судебную систему и, собственно, на вас лично, как на непосредственного её участника. Можете считать это моей личной местью. И ей, - кивок в сторону Уны, - тоже найдётся, за что мстить именно вам. Поэтому, вы уж не обессудьте, вы, конечно, винтик в общей системе, но винтик, натворивший таких дел, что подумать страшно.
Он наконец-то замолчал, но не спешил отводить глаза от Эрвина, боковым зрениям следя и за действиями Уны. Осторожно. Главное – осторожно.

Помнишь ли, как строили дом - всем он был хорош, но пустой;
Столько лет шили по снегу серебром, боялись прикоснуть кислотой.
Ее сердце было похоронено в пустом доме, хозяева которого пытались откупиться от злодеев серебром, но не помогло.
Порыв ледяного февральского ветра, помноженного на самое себя влажностью, вгрызался в лицо со свирепостью изголодавшегося волка. Освальдт мерзла, в тело волнами пробивалась пока еще едва ощутимая дрожь. Она не чувствовала ничего, кроме холода и глухой ненависти, с которой могла мириться. Злоба токала в душе, словно воспаленный нарыв, готовый прорваться в любой момент, выпуская наружу скопившейся гной. Зеленоватая жижица разочарований, необдуманных поступков и обид.
Холод для Освальдт существовал категорией, а не погодным явлением. Поэтому сейчас она не могла понять, мерзнет ли снаружи, или изнутри. Весь ее вид выражал подчеркивание каждой фразы, произнесенной Марком. Да, ей найдется, за что мстить. В своем безмолвном согласии она едва шевелилась. Еще в университете одногруппники не раз сравнивали ее взгляд с совиным - немигающий, бесстрастный взгляд хищника. В любое другое время, Уна старалась следить за своей склонностью впадать в задумчивость.
- Ничего. В общем-то, ваши мучения уже доставляют нам радость. – Улыбка прорезалась на ее лице, вычерченная рукой неумелого скульптора. Звучало пафосно и по-киношному; Освальдт не была до конца уверенной для кого это говорит. Для прокурора, или, все-таки, это попытка убедить себя в действенности их поступка. Отрезанный язык выглядел бы более эффектно, в этом жесте был смысл. А в предстоящем смысл, возможно, когда-то и был, но теперь размыт. Разглагольствования – конек правительства. Бесконечные этажи, нагромождения чепухи. Обрезать бы всё вокруг бритвой Оккама, чтобы это “всё вокруг” легче пролезло в голову.
Освальдт вслушивалась в слова Райнера и Розенблатта, внутренне восхищаясь их разностью. Они словно принадлежали разным мирам - один не мог понять язык другого, разобрать акцент. Она ожидала, что герр Розенблатт поднимет крик, но он сохранял спокойствие, тем самым лишая Уну возможности выбрать правильный момент – теперь, когда они дождались его возвращения в сознание, но заблудились по пути в словах, даже побои показались бы делом ребяческим.
Время и пространство сгущалось вокруг, со стороны проезжей части доносился отдаленный гул машин, монументальный улей Берлина просыпался и спешил по делам. Плевать на повод. Пора.
- Это должно Вам польстить, герр Розенблатт. Ваша личность станет особым знаком... – Освальдт удивилась, насколько бесчувственно звучит ее голос, в то время как к горлу подступал жаркий ядовитый ком. Она собиралась было сказать еще что-нибудь, тщательно подыскивая слова, но со стороны многоэтажки донесся грохот обрушившейся на косяк двери. Мир распался на тягучие мгновения, опьяненные спешкой. Освальдт выхватила баллончик и бесцветная, внешне абсолютно безвредная жидкость вырвалась на свободу.
Ворон брызнул мертвою водою - тело срослось, соединилось.
Сказочные каноны распадались на нити, оборачиваясь в свою противоположность. Освальдт была уверена, что избежит оцепенения, но оно незаметно обняло девушку за плечи, колпаком отрезая все внешние звуки. Уна не могла отвести взгляда от прокурора, обернувшись статуей. Образы опускались на ее колпак, словно пыль, словно снег зимой. Но она не хотела. Не хотела так - скорее инстинктивно, чем осознанно. Обидно и досадно.
Получите, царевич, народную волю. Кидали свиньям серебряный бисер под ноги – все впустую. 
Зато теперь
Мы знаем, каково с серебром;
Посмотрим, каково с кислотой.

На самом деле хотелось…отвернуться. Отвернуться, чтобы не видеть смертоносного оружия в пальцах Уны, чтобы не видеть корчащегося на земле прокурора, чтобы не видеть всего…этого. Это не назвать даже кошмаром или ужасом, нет.
Чтобы не видеть вершившегося правосудия.
Но он заставлял себя смотреть, не отводил взгляд даже тогда, когда Розенблатт перестал сопротивляться, всматривался в его лицо – вернее, то, что от него осталось – и, кажется, впервые за долгое время ни о чём не думал. И – ничего не чувствовал.
До этого была суета, мысли, планы, стратегии, какая-то нервозность и переживания, опасения, надежды. А сейчас – ничего. Словно бы всё было выжжено этой же самой кислотой.
Но не сказать, что это плохо. Это просто есть.
Не жалеть же было Эрвина, не жалеть же было о содеянном. Каждый получает по заслугам. Это – месть. Без неё никак. Марк мстил за осуждённую Катарину, за свою не раз разбитую голову, за потемневшее небо над Берлином, за всех, кто уже погиб и кто погибнет ещё, восставая против режима и его поборников. А что же, герр Розенблатт, неужели вы думали, что игра будет вестись в одни ворота? Что «Чёрный Шторм» будет терпеть все ваши выходки, все предпринимаемые вами шаги, терпеть молча и ждать момента, когда можно будет нанести решающий удар? Конечно, он будет. Но перед ним будет ещё череда маленьких взрывов на минном поле, которая по вам ударит, потому что возвести свою империю вы решили почему-то именно на нём.
Жил-был герр прокурор. Сам виноват.
Мрак наконец-то отлип от стены, хотя ему самому казалось, что он уже стал её частью – ещё одним холодным, побитым временем кирпичом в стене чьей-то системы – и сделал шаг назад, снова касаясь руки Уны и осторожно, но настойчиво забирая у неё баллончик. Во избежание. Всё-таки – девушка, на такое дело…Он был лишён гендерных стереотипов, но от подобного зрелища нервы могли сдать у кого угодно.
Легонько встряхнуть – ещё осталось.
- Эй, - он тихо тронул Уну за рукав. – Кажется, с него хватит. Предлагаю звонить в «Скорую» и уходить – не хватало ещё, чтобы он умер.
Всё – шёпотом, ибо предназначено было только для одних ушей. Вряд ли Эрвин был способен сейчас адекватно воспринимать окружающую реальность, а уж тем более – подслушивать, но следовало соблюдать осторожность.
Очень хотелось использовать остатки кислоты по назначению, так сказать, последний плевок революции, но Марк небезосновательно опасался, что на большее герра Розенблатта может и не хватить. А прятать хладный труп прокурора в берлинских парках не входило в их планы.
- За углом автомат. Пойдём, пойдём.
Мы своё дело сделали. Какой извлекать из этого урок – каждый решает сам.