Утром медсестра распахнула шторы и сквозь оконную призму в палату ворвался оглушительной сноп света, от которого Марлин спряталась за ладошками. Так поступают дети, крича «Я в домике!». Солнце нашло ее и за этой импровизированной преградой, глаза пощипывало, контур ладоней сиял ярко-рубиновым, в воздухе рассеивалось принесенное порывом ветра волшебство: множество мельчайших пылинок, которые кружились в воздухе и сияли, словно пыльца фей. Марлин заворожено следила за ними, едва не пропустив обход. Еда на тумбочке давно остыла и девушка отодвинула ее подальше. Доктор говорил, что ей необходимо есть. Она не возражала, однако кусок в горло не лез. Доктор грозился позвонить ее брату и тогда Марлин звонко смеялась, разбивая застоявшуюся тишину палаты. Каспар всегда вызывал у нее улыбку. Все то, что бесконечными днями в больнице было сведено к немоте, казалось, разом в ней оживало, стоило ему переступить порог. Но потом, возвращаясь к привычному одиночеству, она снова погружалась в отрешенное молчание, из которого выплывать было все труднее.
Ей стало немного лучше в последние пару дней, но когда доктор разрешил прогулку во дворе, Марлин не поверила собственным ушам. Она так давно не выходила на улицу. Слишком хорошо звучит, чтобы оказаться правдой. С восторгом первооткрывателя, словно не было сотен переходов по этим коридорам прежде, девушка вышла в мир красок, чувствуя, как весенний ветерок теребит пряди ее волос, как солнце ласково целует ее лицо, а воздух, боже, какой густой воздух, нерафинированный, не очищенный кварцеванием. Она жадно впитывала в себя окружающий мир, пока была возможность. Кто знает, когда тело решит снова ее подвести и медсестре придется везти Марлин обратно в инвалидном кресле. Нет, она будет ходить до тех пор, пока не упадет и не сможет встать.
Кроме нее здесь не было никого, кто провел бы в больнице дольше года. «Старички» здоровались, восхищались ее посвежевшим видом, Марлин смущалась и скомкано благодарила. Она давно придумала для себя легенду с принцессой в башне, только вместо дракона ее сторожила медицина. А ей бы только выйти на полчасика, посмотреть на людей за оградой. Посмотреть, во что они одеты. Телевизор не в счет, там и принцесс можно было найти. Ей так хотелось платье,  изумрудное или лазоревое, чтобы юбка поднималась и можно было кружиться, кружиться, кружиться… Закружилась голова. Девушка остановилась, тускнея улыбкой. Нет, вроде бы прошло. Наверное, ей лучше присесть.
Оглядываясь в поисках скамейки, Марлин и заметила его – Человека-невидимку. Немногочисленные прогуливающиеся проходили мимо него, удостаивая мужчину разве что любопытными взглядами. Она подошла достаточно близко, чтобы иметь возможность наблюдать за героем романа Герберта Уэллса и остаться незамеченной. Но все предосторожности были излишни, Марлин хватило пол-минуты, чтобы понять – он слеп. Она не видела его раньше и не слышала ни одной сплетни, перестав спускаться в общую столовую. Иногда медсестры, эти сороки-белобоки, доносили на развевающихся полах белоснежных халатов какие-нибудь истории, но не в этот раз. Тем временем, Человек-невидимка крошил себе под ноги булочку, без видимой на то причины.
- Совсем помешался, бедный. – Марлин не заметила, как сзади подошла медсестра с инвалидной коляской. Переводя взгляд с мужчины на «транспортное средство», девушка направилась к первому. Что-то в голосе медсестры кольнуло ее в самое сердце. Она терпеть не могла злословия, особенно за спинами. Она не могла поверить, что перед ней сумасшедший.
- Вот Вы здесь мусорите хлебом, а дети в Африке и утки в пруду голодают. – Марлин улыбнулась. Ей и в голову не пришло, что ее улыбка останется незамеченной. Даже хорошо, что он ее не видит, проще казаться живее все живых и самой свято верить в выдумку. – До Африки далековато, а пруд в другой части сквера.
Марлин подошла ближе,  всматриваясь в прорехи между бинтами. Нет, не невидимка. То, что виднелось в тех небольших прорезях, наверное, должно было испугать или оттолкнуть кого угодно, но за десять лет Марлин видела и не такое. У нее было достаточно собственных шрамов, чтобы выработать иммунитет к любым зверствам судьбы. Зверства. Что за звери это с ним сделали? Ведомая исключительно сердцем, истосковавшимся по новым людям, Марлин осторожно прикоснулась к чужой руке, удивляясь, какая она горячая. Хотя, скорее, наоборот – с таким ужасным аппетитом и постоянной слабостью девушка в скорости вконец охладеет. Видимо, ее ладонь была прохладной. Зато голос сочился теплотой, словно переспелая дыня, обволакивая. Она на это надеялась.
- Вы позволите Вас проводить?

Мужчина едва сжал ее пальцы и от этого прикосновения, словно круги по воде, от ладони до самого сердца расплывались волны тепла. Словно кто-то вывернул кран центрального отопления до отказа и оживил заржавевшие одиночеством трубы. Марлин покраснела. Наверное, впервые за десять лет. Растерянная новым ощущением, она оглянулась на медсестру, но та была занята болтовней со своей подругой с первого отделения хирургии и абсолютно потеряла интерес к Фогельхайм. Никто не мог уличить ее в румянце на щеках.
У него был глубокий голос человека, заблудившегося в пещере. Марлин не могла видеть его лица, поэтому вслушивалась в этот бархатный голос, словно он мог что-то рассказать ей о незнакомце. Каждый день мечтая о каком-то невозможном присутствии, она впервые ощутила себя в своем пространстве: во внутреннем дворе, среди покачивающихся в такт весеннему ветерку деревьев.
- Прошу прощения, я не хотела Вас отвлечь. - Волны смущения преграждали словам дорогу, сбивая. Вдруг этот милый чудак вполне самодостаточен в своем одиночестве, среди раскрошенной булки в изумрудно-зеленом газоне.
- Я редко здесь бываю. – Справившись с неловкостью, девушка улыбнулась. На вдохе, смешинки смешивались с избытком кислорода. Кружилась голова. – Да и не только здесь. 
Она заметила, что все еще продолжает держать незнакомца за руку. Наверное, это некультурно. Но тепло. В больнице культурные приличия размываются - не успеешь заметить, как перестаешь смущаться наготы, различия в возрасте, гендера. Особенно, когда проводишь в больнице 10 лет.
Пользуясь возможностью, Марлин с внутренней дрожью разглядывала оголенные участки кожи на изуродованном лице. Наверняка вся столовая гудела, когда он сюда поступил. Такие случаи – редкость, и слава богу. Любопытство пустило в ней корни, но молчать было легко – отточенное до вершин мастерства, оно в любой момент выказывало готовность раскрыться вокруг Марлин коконом, укрывая от внешнего мира. День за днем она чувствовала, как тело, лишенное движения, угасает, наполненное гулкой пустотой. Ей все реже хотелось придумывать истории: некому рассказывать.  Силы из мышц кем-то украдены. Голос никому не нужен, даже русалочкиной ведьме – приходи, забирай, а шиш. И вот, дождалась. Пригодился.
- Меня зовут Марлин. – Ей так редко приходилось представляться, что звук собственного имени казался чужим. Все и так знали, кто она: «та бедняжка, из двадцать третьей».  – Я Вам не помешаю? Моя надзирательница потеряла ко мне интерес и вот, я уже к людям пристаю. Так неловко.
Она рассмеялась, ловя себя на мысли, что ее голос, ее смех стал похож на мамин. У Марлин от матери не осталось ничего, кроме едва схожих черт лица. Ни маминых веснушек, ни ямочек на щеках. У мамы были густые, чуть жесткие, золотисто-медовые кудри, в которые девочка любила зарываться носом. Они пахли молодой вишней. Ничего этого не осталось, даже воспоминания с возрастом тускнели.
Хорошо, что незнакомец ее не видит: бледную немочь, готовую пошатнуться от любого порыва ветра. Устыдившись собственных мыслей, Марлин отвела взгляд от бинтов.

- Именно так, хотя я, порой, начинаю в этом сомневаться. Как оказалось, собственное имя прекрасно забывается, если долгое время его никто не произносит. – Марлин грустно улыбнулась, переводя взгляд на больничный корпус. Ей казалось, что стоит ей закрыть глаза, как образ и форма здания проступят на изнанке век до мельчайших трещинки и крупинки фактуры, с любой стороны.
Уныние. За десять лет, проведенные в клинике, Марлин могла бы выпустить монографию: «Что такое уныние и как с ним бороться»; включить данные наблюдений, статистику ночных депрессий и количество шагов в коридоре за день. Как распознать человека, вслушиваясь в звуки его шагов. Как радоваться каждому дню, словно он для тебя последний. Как подготавливать укрывной материал для ростков надежды, на которые обрушивается град диагнозов и неутешительных результатов анализов. Она всем сердцем надеялась, что незнакомцу повезло больше, чем ей и бинты – всего лишь временное. Скоро он поправится, выйдет за пределы больницы и заживет счастливо. Может быть, даже будет вспоминать нелепую девушку с больничного дворика.
- Унывать - вредно. Они навряд ли считают Вас прокаженным. – На самом деле, Марлин не обладала той уверенностью, с какой она говорила. Но ей хотелось опровергнуть высказанную незнакомцем мысль, перечеркнуть мысленно и физически. – К новеньким всегда долго присматриваются. Может быть, они стесняются.
Она рассмеялась. Прокаженным, что за чушь. Был бы он заразен – кто бы выпустил его на прогулку. Если это понимает Марлин, то и другие люди должны сознавать. Другое дело, что забинтованное лицо не располагает к беседам. И остальные пациенты наверняка знают об Эрвине больше, чем Марлин, хотя ей было все равно, что именно они знают. Для нее всегда имели значения только «здесь» и «сейчас».
- Очень приятно, Эрвин. – Она легко сжала его ладонь. – Мне некуда спешить.
Действительно, пойти ей было некуда. Возвращение в палату она всегда откладывала настолько, насколько позволяли силы. Были дни, когда она упрямо шла до тех пор, пока не падала в обморок. Сколько слов уходило на извинения перед доктором и медсестрой! Они грозились больше не позволять ей прогулок пешком, если она будет продолжать вести себя так по-детски. По-детски. И когда она успела вырасти? Время тянулось медленно, но осознание, что она провела в больнице десять лет, старательно от нее ускользало. Словно внутренний цензор скрадывал все подобные мысли, вытесняя их в бессознательное. Они не могли не пугать.
- Я работаю здесь пациенткой. Можно сказать, местная жительница. – «Каспер, дружелюбное привидение», подумала Марлин. И в самом деле, когда она все-таки окончательно покинет стены своей палаты, ей некуда будет пойти. У нее наверняка останутся незаконченные дела – ведь она так и не навестила море в его далеком «Где-то там». Поэтому в посмертии ее ждет все та же палата. Еще одна причина подольше не умирать. «Движение – это жизнь» - этот лозунг из телевизионной передачи с утренней зарядкой, въелся ей в память. Чем не народное средство лечение уныния.
- На правах старожила могу устроить экскурсию по периметру. Через несколько недель зацветет сакура. Если закрыть глаза и стоять под деревом – кажется, что идет снег. Только теплый. И пахнет цветами. – Марлин послушно зажмурилась, оживляя в памяти приятные воспоминания. У нее напрочь вылетело из головы, что Эрвин ее не видит. Совсем растерялась от радости – стоять вот так, рядом с кем-то, за руку, и чувствовать, как уютно становится на душе.

Припадки смертельного ужаса. Так Набоков описывал ощущаемую Кречмаром слепоту. Были дни, когда Марлин, ради развлечения, подолгу лежала с плотно сомкнутыми веками, ощупывая каждую шероховатость, в попытке осознать легендарное смятение человека, проснувшегося в могиле. По сути, она была недалека от реальной расстановки сил, однако некому было разделить с ней этот странный каламбур. Оставалось улыбаться собственной надуманной темноте в одиночестве. Она никогда не выдерживала дольше получаса – рука тянулась к книге, веки начинали дрожать, нет-нет, а пропуская лучик света. Марлин сдавалась, признавая глупость подобных забав.
Осторожно ступая на асфальт рядом с Эрвином, с детским суеверием обходя трещины, девушка устыдилась своего прошлого ребячества. Есть вещи, которыми шутить нельзя. Даже если ты который год балансируешь на краю могилы и теряешь всякое чувство страха перед любым увечьем.
- Может быть, оно и к лучшему – раз Вы не нашли этот пруд с утками раньше. – Она рассмеялась, ободряюще сжимая ладонь Эрвина. – Вам не рассказывали о коварстве уток? Это те еще мерзавцы и каннибалы. Я читала, что они способны съесть пирог с утятиной. И одно издание уверяло, будто бы маленькая утка способна забраться тебе в горло, пока ты спишь. Правда, этот же журнал доказывал существование инопланетян, но нет дыма без огня.
Реплика далась Марлин с трудом, она покрылась испариной, чувствуя, как волна духоты подбирается к горлу. Словно вышеупомянутая маленькая утка. Девушка вымученно улыбнулась собственным мыслям, переводя дыхание. Она сама себе удивлялась – идет, почти не шатаясь, смеется. Как давно она могла похвастать подобными достижениями перед врачом?
- Осторожнее, здесь бордюр. Нам левее. – Марлин осторожно потянула мужчину за рукав, сияя от осознания опустившейся на нее ответственности поводыря, словно новенький пятак. Эта мимолетная возможность заботиться о ком-то, даже так ненавязчиво и неявно, обладала для нее ценностью случайно обретенного сокровища. Все, что Марлин получала от окружающих – жалость и заботу, а так хотелось почувствовать себя взрослой, самостоятельной, здоровой.
- Каспар говорит, я не должна читать подобную чепуху. Моя задача, как любящей младшей сестры, пособничать в разоблачениях, но я понятия не имею, кого разоблачать и как пособничать, когда сидишь в палате 7 дней в неделю.
Марлин прикусила кончик языка, нахмурившись. Она не собиралась упоминать о своем больничном заточении, слова вырвались не нарочно. Вряд ли он поймет ее правильно. Она не знала, что случилось с Эрвином, но он упоминал, что это не заразно. Она могла бы сказать о себе тоже самое, только как объяснить незнакомому человеку тот факт, что в больнице она живет десятый год и, вероятно, никогда не вернется в реальный мир по ту сторону ограждения.
«Со мной ничего не случилось. Я просто умираю, это не заразно», с горечью подумала Марлин, украдкой выискивая медсестру взглядом. Та продолжала болтать и девушка надеялась, что ей удастся избежать криков: «Фройляйн Фогельхайм, Вам опасно гулять так далеко от медработника!». В ином случае, она провалится от стыда под землю и проведет там всю оставшуюся жизнь. В таком ключе, ее краткосрочность только успокаивала.

Хлебные крошки. Гензель и Гретель. Марлин любила эту сказку и знала почти наизусть – мама старалась выкроить свободные полчаса, чтобы почитать дочери на ночь. Сначала без маминого голоса было трудно уснуть. Первые месяцы в больнице, когда девочка только пришла в себя, ей постоянно чудился запах мамины духов. Легкий, свежий ветерок с нотками зеленого чая. От мамы пахло вечной весной. Марлин улыбалась своим мыслям, отрешенно вглядываясь в хлебные крошки. Привыкнув к одиночеству, она порой так глубоко погружалась в собственный вымысел, что забывала о реальном мире. Да и что хорошего в нем, в реальном: больничные стены, обрывки чужих разговоров, душный запах капусты в коридорах по вечерам.
- Кто, если не мы. – Деланно вздохнула Марлин. Если бы Эрвин мог ее видеть, то наверняка удивился бы выражению абсолютного счастья на ее лице. Так улыбаются идиоты или мечтатели. Хотя ныне принято считать их крайностями одной и той же сущности.
- Коварные, подлые создания, эти утки. Вдруг именно они склевали крошки Ганзеля и Гретель? – Девушка кинула горсть раскрошенного хлеба птицам. Тут же поднялся гвалт и Марлин поморщилась. Резкие звуки были для нее непривычны. – Хотя, дети тоже хороши. Вот кто, кто просил их трогать дом бедной колдуньи?
Голос звенел праведным гневом. Уже в больнице Марлин прочла историю Ганзель и Гретель от лица ведьмы и эта сказка перевернула ее уютный мир, в котором добро всегда побеждает зло. Если бы Марлин могла в то время ходить, она бы в волнении нарезала круги по палате, кусая губы. Сказка утверждала, будто бы ведьма раньше была милой, доброй девушкой. Настоящей красавицей. Ее отец, кондитер, отдал ее во дворец – свою дочь он, как оказалось, испек в подарок королеве. Волосы марципановые, коричные ресницы… Каждый день поворята ломали ее сахарные пальцы, каждый вечер вырывали ее прекрасные золотые локоны, чтобы добавить в блюдо королевского стола. Когда она состарилась, повар пожалел ее и отпустил. Девушка, уже старуха, сбежала в лес, построила себе дом, а тут – эти гадкие дети. Что плохого в том, что она решила попробовать их на вкус, раз уж люди ели ее всю жизнь? Марлин плакала, обнимая ту книгу, жалея ведьму, троллей, огров и прочих злодеев. Жизнь была к ним чертовски несправедлива.
Она искоса посмотрела на Эрвина, задумываясь, похож ли он на злодея.
«Нет, не похож. Руки у него теплые. У злодеев не могут быть такие теплые руки. В нем живет солнышко», решила она наконец.
- Вы любите сказки, Эрвин? – Спросила она, невзначай направляя его руку в правильную сторону. К крошкам на берегу утки подплывать опасались.
Кружилась голова. Пару лет назад, в соседней палате лежала девушка, увлекающаяся в своем прошлом тайцзы. Они нередко встречались на процедурах и когда у Марлин начинала кружиться голова, эта девушка, Ирма, рассказывала ей про тайцзы.
«Есть там такое упражнение», - вспомнила Марлин ее голос, - «крутишься на месте, пока учитель не скажет остановиться. И когда останавливаешься — надо устоять на месте,  унять головокружение,  не поддаться на позыв тела — пошатнуться, за что-нибудь ухватиться. Это делается так:  вспоминаешь, что ты — не твое головокружение, ты — здесь и сейчас, да вот же, стоишь и даже сложным образом, можешь уловить взглядом очертания собственного носа. Ты не дальше чем этот нос, а все что кружится вокруг — не взаправду».
«Не взаправду», эхом повторила Марлин.
Она – настоящая. Утки – настоящие. Эрвин – настоящий. Можно дотронуться. А остальное – так, понарошку.

И когда Марлин просила у весны какого-нибудь чуда, та только обрушивала на окна ее палаты хлесткие водопады дождя. Невозмутимый пожарный ее пылающей надежды.
Но ни одна мечта не проходит даром – вот, стоит, произносит все эти звуки, такие чужие в этом затхлом, законсервированном больничном пространстве с вареной капустой и бесконечными жалобами как пациентов, так и врачей. Видел бы Эрвин, с каким восторгом она на него смотрела, с каким благоговением. Сотни, тысячи прочитанных ею книг приобрели особый смысл, ожили, стояли перед ней, скрывая свое лицо. На мгновение Марлин показалось, что ее обманывают, что этот человек на самом деле здоров, а то и хуже – нереален, что он всего лишь плод ее воспалившегося от бесконечных однообразных дней воображения. Но нет. Стоит, как самый настоящий слепец – потерянный в сгустке абсолютного отсутствия представлений о пространстве.
Все, о чем прежде ей доводилось беседовать с другими пациентами – их прошлое, прошлое чужих детей, родителей, супругов, ренты и долгов. Марлин не жаловалась, она была рада даже таким крохам чужих жизней.
Она собиралась поступить в университет на дистанционную программу, как только ей станет лучше. Но время шло, а с ним уходили и силы Марлин, она едва могла удержать книгу в руках больше пары часов, а ведь когда-то читала дни напролет. Но ей до боли в сжатых кулачках хотелось знать то же, что и Эрвин – о Месопотамии и архетипах, о греках, египтянах и хтонических (слово-то какое и как привычно сорвалось с его губ) сказочных существах.
- Нет, нисколько. Наоборот, я… - Марлин кусала губы, не в силах подобрать слова для той бури эмоций, которую только что пережила. Осторожно, чтобы не упасть самой и не опрокинуть в пруд собеседника, Марлин обняла Эрвина, на пару мгновений уловив ритм биения его сердца. Она знала, что будет вспоминать его вечером. И завтра. И послезавтра. А возможно, всю свою оставшуюся жизнь. – Спасибо Вам.
Она не стала объяснять, за что благодарила. Этому не было объяснения. Счастье? Слишком громко и пафосно, нет. Но одну из радужных долек мимолетной радости Марлин надежно спрятала к себе в карман. Оглянувшись на медсестру, которая не проявляла к подопечной особого интереса, она вздохнула.
- Если Вас не затруднит, я буду очень признательна. – Улыбнулась девушка, протянув руку, но, мигом оценив свою оплошность, покраснела. Взять Эрвина за руку было чем-то привычным, словно она делала это не раз.
Наверное впервые за очень долгое время Марлин почувствовала, что ей лучше. Что она может сделать шаг, не переживая, что мир в глазах померкнет и в следующий раз вернется к ней только в палате. Чувство странное, непривычное. Словно нежданный, слишком дорогой подарок на день святого Николауса, к которому боишься прикоснуться, будто его вот-вот отберут (она почти слышала недовольное ворчание, почему-то принадлежащее бабушке, мол, ах ты, негодная девчонка).
Хорошо бы каждый день так гулять. Хорошо бы больше не чувствовать себя одной.

С каждым шагом в сторону клиники Марлин слабела, словно вздымающееся над ней здание не больница вовсе, а белоснежный кровожадный монстр, выпивающий ее жизненные силы до последней капли. Вернулась одышка, заставляющая чувствовать себя разбитой старухой, а ноги наливались свинцом. Ее силы воли хватило только на то, чтобы попрощаться с Эрвином и с облегчением опуститься в инвалидное кресло, в котором медсестра довезла ее до палаты, безостановочно отчитывая за безрассудность. Марлин слабо улыбалась, не обращая внимания на зудящий бубнеж.
Вернулась капельница, ее бессменная подруга и соратница, с которой Лили давно осознавала себя единым целым, даже иногда разговаривала вполголоса, как с родной сестрой, замечтавшись. Врачи успокаивали ее, говорили, ничего страшного, всего лишь резко упало давление и Марлин быстро оклемается. Но быстро не получалось. Солнце всходило за горизонтом, расчерчивая палату на апельсиновые квадраты, солнце скрывалась с глаз, проглоченное горизонтом, а Марлин оставалась на месте.
Давление. Упало давление. Да, оно упало, только в свой симптом девушка вкладывала несколько иной смысл, отличный от врачебного. Для Марлин упало давление абсолютного вакуума ее законсервированного в четыре стены мирка. Давление концентрированной скуки, отчаянья, одиночества, которые незаметно для самой девушки постепенно обволакивали ее, выдавливая из груди сдавленные рыдания по ночам, противостоять которым она не могла, как ни старалась быть сильной и храброй. Какая речь о силе и храбрости, когда ты один одинешенек супротив огромного мира, который тебе не суждено исследовать, сколько бы лет ни ушло на планы и мечты, в которых Марлин выздоравливала и отправлялась в путешествие. В которых она навещала маму, садила на могиле  ее любимые цветы. Да, у нее был Каспар, ее кровиночка и отрада. Но брат был слишком далеко, за пределами больницы и, к сожалению, заходил реже, чем ей хотелось бы.
Давление упало и девушке стало чуточку легче дышать. Этот ее всплеск глубинной жизненной энергии не фиксировали приборы и аппараты, которые мешали спать по ночам. Но показатели ее сердца, ее души, трепетали от радости, стоило только вспомнить, что где-то там, всего за десятком стен и перегородок спит Эрвин, умный и добрый Эрвин, который способен разделить с ней самое сокровенное, что осталось – одиночество. Марлин желала ему скорейшего выздоровления и тут же пугалась собственных пожеланий, малодушничая – а вдруг его выпишут и она больше никогда, никогда-никогда его не увидит? Ей хотелось еще раз услышать его голос, взять за руку и перестать бояться того, что голодным озлобленным псом поджидало ее в каждом сне за углом. Марлин даже в мыслях никогда не произносила слова «смерть», в суеверном ужасе полагая накликать лихо. Но умирать приятнее, если в твоем сердце кто-то живет, кто-то, способный заслонить собой бездонную чернильную пустошь в самом центре души. А еще лучше – не умирать.
Девушка понятия не имела, что чувствует. Нет, ничего она не влюбилась. Как же так, она же совсем его не знает. Но в каждой книге через пару страниц вдруг различала его лицо, лицо Эрвина, которого никогда не видела. Главный герой разговаривал его голосом, а второстепенные персонажи вдруг обретали осязаемую теплоту его ладоней. Марлин упивалась этими мгновениями мимолетного узнавания, случайной книжной идентификацией, которые грели ее в искусственном свете палаты.
Только через несколько дней она смогла встать, без опасений рухнуть к подножию кровати от приступа головокружения. В эти короткие передышки перед возобновлением постельного режима, Марлин долго всматривалась в одиночные фигурки, медленно передвигающиеся среди постепенно оживающего больничного садика. Иногда ей казалось, что она видит Эрвина. Прижимаясь лбом к ледяному стеклу, она напрягала зрение до рези в глазах и вместе с холодом от окна к ней приходило сомнение – нет, не он.
Расспрашивать медсестер девушка не решалась, но те были горазды на сплетни и случалось, что до Марлин долетали полу-новости, полу-сплетни – мол, генпрокурор, кислота, террористы, бедняжка. Слова обрывками сочились сквозь закрывающиеся двери со стороны ординаторской и Марлин не знала чему верить, но сердце на всякий случай противно ёкало в груди. Через некоторое время девушке начало казаться, что никакого Эрвина не было, она просто выдумала его, как героев своих бесчисленных историй, которые сочиняла от скуки и зудящей необходимости фиксировать воображаемое на бумаге.
Спускаться во внутренний дворик ей не рекомендовали и Марлин соглашалась с врачебным предписанием, скрепя сердце. Погода не годилась для ее легких, которые чуть что – запрашивали систему искусственного дыхания и явно были не в состоянии терпеть поднявшийся за окном ветер, высушивающий вешнюю грязь.
Тогда Марлин решилась навестить Эрвина. Первый раз она не застала его в палате – медсестра сказала, что у него «прогулочное время». Марлин кивнула, обрадовавшись так, словно медсестра объявила о ее выписке. Он настоящий. Он ей не привиделся.
Второй раз Марлин решилась под вечер, на следующий день, рассудив, что достаточно уверенно держится на ногах для того, чтобы делать вид, будто с ней все в порядке. Она так расхрабрилась, что отказалась от помощи медсестры.
Девушка решила, что просто спросит, все ли с ним хорошо, скоро ли на выписку, пожелает счастливостей и вернется на свое место заслуженной мимозы в ботаническом саду.
Стук в дверь палаты эхом отозвался в ее лихорадочно колотящемся сердце.
Марлин вошла, нерешительно остановившись на пороге. Медсестра еще намедни наговорила ей всяких ужасов насчет изуродованного лица и хотя девушке было абсолютно все равно как Эрвин выглядит, она все равно чувствовала, как что-то защемило в сердце. Марлин все еще не была уверена, что имеет право просто так приходить в палату едва знакомого человека.
- Здравствуйте. – Марлин никогда не здоровалась просто так, она от всей души желала здоровья и оттого сквозь её приветствия сочились почти осязаемые тепло и искренность, отогревая души даже конченных злюк. – Эрвин? Это я, Марлин.