Существуя в рамках замкнутой больничной системы, Марлин, отчасти, повезло – отрезанная от реальной информации о внешнем мире, она могла воображать себе все, что угодно – летающие машины, счастливых людей, цветущие палисадники, разбитые на очаровательных полянках во дворах. Целый мир придуманных линий, в котором так легко заблудиться. Она начала забывать, какого это – вбегать в реку, чувствуя сопротивление воды, вдыхать густой аромат жареных сосисок в окружении кораблей, величиной в трехэтажный дом, весенние песни кошек и звуки ремонта соседей по воскресным утрам. Все, что ей оставалось – воображение.
- Ну, скоро на выписку? – Ее лечащий врач дежурно балагурил, внося пометки в лист обхода. Марлин кивнула, слабо улыбнувшись. Это была их давняя игра – доктор произносил свою реплику раз в месяц, с тех пор, как четыре года назад ему передали больничную карту пациентки Фогельхайм. А Марлин научилась не принимать ее близко к сердцу, хотя и надеялась в ее правдивость всей душой. Не раз она представляла как выходит за территорию больницы, как мимо пролетают автомобили и автобусы, волосы подхватывает встречный ветер и придется кашлять от тяжелого воздуха, пропитанного выхлопными газами. Но ничего, она это переживет. Если вообще сможет без посторонней помощи дойти до ворот.
Дверь с тихим поскрипыванием впустила в палату луч ослепительной белизны больничного коридора, выученного Марлин до мельчайших царапин и сколов. Прежде чем поднять глаза на вошедшего, девушка  дочитала предложение, как назло оказавшееся чересчур длинным. Наконец, пальцем зажав новую, свежеподаренную книгу, посмотрела на своего посетителя, не удержав радостного восклицания.
Отложив книгу в сторону (достаточно почтительно, чтобы не заломить переплет, однако слишком поспешно, чтобы успеть запомнить страницу), Марлин потянулась к брату, обнимая. Она так давно его не видела и безумно скучала. Кроме него, у нее никого не осталось – бабушка, навещавшая ее раньше, умерла пару лет назад. Других родственников Фогельхайм не знала, а они, видимо, не желали знать медленно умирающую девушку. Она не обманывалась на свой счет. Была бы возможность – ее бы давно отпустили на волю, а если ничего не происходило до сегодняшнего дня, то уже и не произойдет. Марлин чувствовала, как тело предает ее, пошатываясь после пяти-семи шагов, как в груди хрипит голодный пес, как на руки какой-то проказник навешивает гирьки, которые тянут ее к земле. Но это ничего, она справится. Пусть найдут вторую такую безумицу, которая настолько одержима желанием жить.
- Сильно-сильно. – Как в детстве, когда знаешь недостаточно слов, а если и знаешь, то не можешь выстраивать их в связные предложения – в голове сплошной сумбур от испытываемых эмоций.
От Каспара пахло уличным воздухом и новостями. Не теми, телевизионными, а обычными событиями – утренний кофе, сигареты, февральский холодок, чужие духи. Находясь в изоляции от посторонних запахов, Марлин остро чувствовала все, что пришло извне. Даже вот, книга. От запаха свежей типографской краски сначала кружилась голова. Книгу на день рождения ей подарила медсестра приемного покоя. Девушка была сражена количеством внимания, которое на нее обрушилось за вчерашний день. Ее поздравляли пациенты, с которыми ей приходилось лежать в одной процедурной палате и медперсонал, говорили приятные слова и желали всего самого солнечного, а Марлин переживала каждое поздравление приступом кашля, вызванного непривычным волнением. Поздравляющие смотрели на нее со смесью жалости и скорби, словно она уже одной ногой была в могиле. Девушка делала вид, что ничего не замечает. Да и так ли важно, как они на нее смотрели? Главное, что вообще пришли. Настоящий день рождения, даже с подарками. Даже с запозднившимся братом, которого она так ждала.
- Ты помнишь! – Она не была уверена, что Каспар действительно помнит про ее день рождения. Марлин его не винила – там, снаружи, наверняка очень много важных дел, ожидающих своей очереди. А вот она никуда отсюда не денется.
Девушка откинулась на подушку, изо всех сил стараясь, чтобы брат не заметил, чего стоил ей этот рывок до него. Ей хотелось обнять и зайца, но были основания полагать, что она его попросту не поднимет – огромаднейший, замечательнейший заяц, не успевший пропитаться больничным запахом
- Какие красивые. – Девушка благоговейно прикоснулась к лепесткам хризантем, замечая, насколько бледны ее исхудавшие пальцы, покрывшиеся синюшной сеткой вен. Вылитые птичьи лапки, а не кисти рук. Только бы Каспар не заметил. - Рассказывай же, рассказывай как твои дела! Я так скучала.
Открыв коробку конфет и пьянея от одного только запаха шоколада, Марлин первым делом протянула ее брату, рассматривая его со смесью любопытства и восторга, подмечая каждую черточку, которая изменилась за те два месяца, которые он не появлялся.

В этот год реальность беспомощно растекалась по времени и пространству, была невыразительной и бессюжетной. Происходящее как будто не имело смысла, оно просто было. А потом снаружи вдруг наметилась весна и начала месить эту массу пространства на свой вкус и цвет. В глубоком детстве Марлин любила спрашивать у мамы: что будет? Каждое утро, как заведенная, словно мамин ответ был первостепенным, жизненно важным. Каждый раз напряженно выслушивала краткий отчет о том, как та уедет на работу, как вернется, как они сядут ужинать, включат телевизор. День за днем, с поправками на выходные. Марлин знала все наперед. И ей было так спокойно, словно кот внутри.
А сейчас она не знала, что будет. Ну вот, допустим, сегодня она в больнице. И завтра. И послезавтра. И через месяц. А что потом? Что будет потом? Что будет с ней, с ее руками, сердцем? Что будет, когда она умрет? Она исчезнет? Встреча с детством – проснуться и знать, что есть мама - она ответит, что тебя ждет сегодня вечером. И завтра. И даже потом, когда вырастешь.
Но вдруг оказывается, что тебе двадцать. Мама умерла. Небо февральское и мутное. Через несколько дней наступит весна и что тогда?..
Заяц Каспара усиленно боролся с белизной больницы. Марлин нахмурилась, возвращая коробку конфет себе на колени. С выбором имен у нее всегда были проблемы.
- Нужно что-нибудь  такое…что-нибудь легкое… Может быть, Бармаглот? – Если бы ее состояние позволяло, девушка подпрыгнула бы на больничной кровати. Но ей оставалось только в возбуждении поедать конфеты одну за другой. Если бы только медсестра это увидела. Наверняка отобрала бы шоколадное сокровище – на голодный желудок, да «всякую дрянь». – Что скажешь, Лотти?
Заяц хранил гордое молчание, но Марлин уже все решила. Лотти. Лотти ему подходит.
Лили. Ей так нравилось быть «Лили», никто, кроме Каспара ее так не называл. Это имя звенело. Оно уходило вместе с Каспаром и видело мир его глазами, а потом возвращалось к ней. «Лети, лети, лепесток. Через запад  на восток, через север, черз юг, возвращайся, сделав круг» - Заговор на свободу.
- Ничего страшного, правда. – Она чуть не подавилась очередной конфетой и прижала руку к гортани. Посерьезнев, насколько это вообще возможно, когда у тебя в руках конфеты и рядом сидит Лотти. «Или Бартоломей?..» - Я все про тебя знаю, «Мистер-Серьезные-Дела».
Обличительный тон не удался, Марлин расплылась в улыбке, откинувшись на подушку.
- У меня здесь тоже много дел. Выздоровление, сплетни медсестер, брокколи на ужин – это все требует колоссальных временных затрат. – Ее улыбка немного потускнела, когда брат отвернулся, чтобы прикрыть окно. Она видела, как он устал и будь ее воля – она бы сделала все, чтобы помочь ему. Однако он никогда не рассказывал ей о трудностях и проблемах. Словно она все еще маленькая девочка. Нет, Марлин имела право знать, что происходит. Она хотела знать. Но если ее вопросы встречаются напряжением и дискомфортом самого близкого ей человека, она помолчит. Молчать легко. Особенно, когда тренируешь себя в безмолвии из года в год.
- Разумеется! Ни выпуска не пропускаю. Неврология берет у меня автографы, как у «Сестры-Того-Самого». – Марлин отставила коробку конфет на тумбочку и облизала пальцы. К горлу подступала тошнота, в груди нарастали хрипы, она изо всех сил старалась сдержать знакомый приступ до ухода Каспара. – Обещай, что познакомишь меня с ней перед вашей свадьбой! Иначе я смертельно обижусь.
Смертельно. Ее смех дрогнул, словно кто-то дернул колесико звука. Марлин виновато скривилась и эту кособокую усмешку невозможно было назвать улыбкой.
- Наверняка, она замечательная, твоя Ингрид.