Безмолвие и тихая вечная скорбь Луизенштадтского кладбища редко нарушались теперь присутствием живых. Покой мертвецов стерегли каменные ангелы, вечно оплакивали покойников печальные девы с венками и перьями в руках – будто только что прислонившиеся к надгробию или стене склепа и лишь на мгновение замершие. Это обманчивое впечатление рассеивала зелень, венчающая головы, руки и одежду изваяний. Кое-где изящными тонкими путами оплетал молчаливых стражей вьюнок. Время здесь было застывшим. Сюда не проникал ветер, даже солнце, пробивавшееся через кроны деревьев, вело себя удивительно деликатно. В ярких снопах света чуть поблёскивала пыль. Пахло дождём, моросившим сегодня в предрассветные сумерки. Шум города доносился далёким приглушённым отголоском, словно эхо чего-то несущественного, до чего не должно быть никакого дела.
Ангелика не спеша прогуливалась по одной из аллей. Зелени здесь было просто невероятное количество. Тяжёлый влажный воздух обволакивал и заполнял привыкшие к табачному дыму лёгкие до боли. К обыкновенному звуку шагов прибавлялся ещё один, чуть более громкий: стук трости, на которую опиралась женщина. Обычно Гели не пользовалась дополнительной опорой: считала это стыдным для своего ещё не совсем плачевного положения. Куда удобней было бы опереться на чью-то руку, но, как и во все прошлые годы, Ангелика шла по пустому кладбищу одна. Только осанку держала прежней, не позволяя себе горбиться, как дряхлой старухе.
Теперь на одной из улочек стоял величественный памятник, изображающий семью, окружённую плачущими ангелами. Маленькие дети, мать, прижимающая к груди младенца и закрывающий родных своей грудью отец. Просто хрестоматийные невинно пострадавшие немцы, призраки совсем недавно ушедшей эпохи, ещё одна вечная петля на шее Германии и укор прошлому. Ангелика лишь однажды была у этого памятника, много лет назад, с тех пор даже случайно не проходила мимо. Это был мемориал жертвам политического террора.
Неподалёку же располагалась могила, которую в очередной раз пришла посетить женщина. За надгробием неустанно следил очередной ангел, только этот не выражал никакой скорби и тоски, напротив – он держал в руках пылающий меч и готов был до последнего защищать невиновных.
За могилой постоянно ухаживали, и совсем тонкий слой утренней пыли не мешал прочесть высеченные на камне буквы:
«Юрген Мецгер
1978-2020»
Далее следовала придуманная кем-то чужим эпическая эпитафия. Мужа и хоронили на государственные деньги, как национального героя, как всеми любимого и почитаемого заступника. Мученическая смерть храброго политика была оттенена другими трагедиями, и всё же потеря министра Мецгера вспоминалась сейчас со скорбью.
Его оставленная ни с чем вдова принимала соболезнования первые несколько лет. Принимала, но никак на них не отвечала, а затем о ней благополучно забыли. А вот она как назло продолжала помнить. Память людей, хоть и имела свойство притупляться, ничем и никогда не вылечивалась. Пусть сейчас события собственной молодости было уже сложнее переживать в очередной раз так, будто они были вчера, Гели ещё помнила свою жизнь так, чтоб не принимать за сентиментальный увиденный в юности фильм.
Хотя для Ангелики Юрген, конечно, никогда не был героем, и сыну, носящему его фамилию, она не рассказывала сказок о благородном отце. Окружающий мир и так вдоволь пичкал его ложью, родной матери незачем было подкармливать разум ребёнка постыдным подлым враньём. Даже если Гели и хотела рассказать Готтфриду всю правду, у неё бы не вышло: он не пожелал бы её слушать и не захотел бы даже увидеться с матерью. Да и зачем ему эти истории давно ушедшего прошлого.
Ангелика подобрала подол платья и подошла поближе к надгробию. Зажав трость сгибом локтя, женщина положила на плиту два тюльпана – единственная дань уважения покойному супругу, которую он заслужил от неё. Сегодня было ровно двадцать лет.

Ему было шестнадцать, да. Спустя несколько месяцев после того, как ему минуло шестнадцать лет, Готтфрид ушёл из дома. Возвращался он после этого пять или шесть раз – когда становилось совсем нечего есть. Приходил, проводил дома несколько ночей, просил совсем немного денег, которые даже не всегда обещался вернуть. Давала, куда деться. Готовила еду в кои-то веки, для себя ведь особенно не станешь изощряться. Каждый раз укрывала его одеялом, целовала в волосы и только молилась, что не застанет на следующее утро постель пустой. С тех пор самое большее – месяц он проводил дома. Лишь однажды в порыве непонятного всплеска чувств наобещал Ангелике, что когда-нибудь возьмёт её и увезёт навсегда из этой богом забытой страны, что они останутся жить вместе, и мама больше не будет плакать. Правда, обещанием так и ограничилось. Готтфрид с тех пор не говорил даже, что любит её.
По правде сказать, он не говорил никогда.
Гели не знала, закончил ли он школу. Учителям, которые приходили домой, она никогда не открывала, притворяясь, что в квартире нет никого. Когда с ней приходили побеседовать уже люди посерьёзнее, лгала, что сын на каникулах в Португалии у дяди. Йоханнеса на самом деле не стало немногим позже, чем Юргена, а повестки всё копились, перетянутые резинкой, в ящике стола.
Женщина не гадала, чем занимался сын и где пропадал. Она просто знала, чью судьбу он повторяет. Он так пугающе был похож на отца в самых мельчайших деталях, что иногда Гели почти физически не могла на него смотреть. Чем старше он становился, тем явственнее проявлялось сходство. Взгляды, жесты, интонации, даже те самые суждения, которые тот постоянно повторял, заставляли её иной раз желать, чтоб Готтфрид никогда не появлялся на свет. Лучше бы, думалось иногда, её бы кто-нибудь ударил в живот или всадил ей пулю, и сын никогда не родился. Страшно было иметь рядом это создание, этот призрак, который не давал даже шанса на новое начало, который был словно позорное клеймо на всей жизни Ангелики – её бесславный итог и единственный памятник событиям минувших дней. Истинное дитя революции, хотя Готтфрид и не подозревал об этом. Знал только – больше, наверное, из уроков новейшей истории – что отец его был героем нации и видным политиком. Опуская то, что он был самым страшным кошмаром жизни его матери и самой большой её ложью.
Женщина всегда знала, что сын ходит сейчас где-то по земле, следуя по стопам человека, даже не удостоенного своей могилы и упоминания на страницах хроники. Она чувствовала, что ничто и никогда не уведёт его путь от неё навсегда: сын был её личным наказанием за все деяния прошлого. Наказанием страшным и зачастую невыносимым, но единственным, которое ещё удерживало её в Германии, да и в этой жизни.
Гели обернулась на его знакомый голос. Недолго посмотрела на него - вытянулся ли сильнее, изменился ли.
- Здравствуй, сынок. Подойди пожалуйста. Дай мне руку.