Ожидание не всегда бывает утомительным. Если знаешь, кого и с какой целью ждешь – в большинстве случаев это просто работа. Конкретно в данном еще и непыльная.

Против превентивной деятельности Рейнхардт ничего не имел: всегда лучше предотвратить проблему, если есть такая возможность, чем потом лопатой разгребать последствия. Правда, на месте руководства он не стал бы миндальничать с каким-то журналистишкой, внезапно возомнившим, будто он может безнаказанно клевать руку, которая его кормит. Но, видно, кто-то наверху сильно дорожил этим лицедеем, раз его не выставили на улицу сразу с волчьим билетом. Возможно, тот же Розенблатт, который дал знать тайной полиции о необходимости принять меры. Тот или другой – в сущности, неважно, который из двух.
– От перестановки Розенблаттов суть игры не меняется, – пробормотал Рейнхардт себе под нос. «Только наименее удачливый получает кислотой в лицо».

В последнее время в Рейхе становилось неспокойно. Взрывы один за другим, покушения на высокопоставленных лиц, штормовики, сопротивление… Мотивов этих людей Рейнхардт не понимал, не мог и не желал понять. Как можно предпочесть надежности, благополучию и порядку неоправданную вседозволенность, которую они гордо именуют свободой и которая неминуемо ввергнет Рейх в хаос анархии, если выпустить этого джинна из бутылки? Разве эти пламенные революционеры не видят последствий своей бурной деятельности? Единственное, чего им удастся добиться – это жертвы среди мирного населения и ненависть честных граждан Германии. И ответная реакция со стороны правительства, разумеется, а есть только одно эффективное средство против террора – контртеррор.

Чего им только не хватало для напряжения обстановки в стране, и без того натянутой, как струна, так это всеобщего брожения умов и истерии, подогреваемых журналистской братией с той стороны уютных голубых экранов, за которыми так удобно прятаться от реальности, бесстрашно крича о ней на каждом углу. Рейнхардт не любил журналистов. Признавал, что среди них встречаются умные и достойные люди, но в целом, как классу, испытывал к ним чувство, наиболее близкое к отвращению. И, пожалуй, брезгливость.

«Вспомнишь лучик – вот и солнце», как сказала бы Мартина. Рудольф про себя выразился иначе.
Каспар Хаузер, сын директора «Вестника Берлина», 29 лет, холост, ведущий программы «Час» на федеральном канале. Золотой мальчик, привыкший получать на блюдечке все, что ни захочет. Скоморох, который вдруг решил, что его сцена слишком мала, и возжелал поиграть в Великого Сыщика и Пророка.

Рейнхард смотрел, как он идет по тротуару к своему дому в небрежно запахнутом пальто и с не очень счастливой миной на лице. «А сейчас будет еще менее счастливая». Рудольф вышел из автомобиля и стал подле него, придерживая рукой открытую дверцу.

– Герр Хаузер! – Он дождался, пока будет увиден. – Майор Рейнхардт. Уделите мне несколько минут вашего драгоценного времени.
Никаких расшаркиваний и мнимых любезностей. Никаких намеков на возможность отказаться. Ни к чему дарить человеку ложные иллюзии.

Рудольф кивком указал на автомобиль.

Практика в очередной раз подтвердила, что в упоминании ведомства, в штате которого состоял майор Рейнхардт, не было необходимости: проницательный человек моментально понимал все без подсказки и едва ли мог бы ошибиться относительно того, чье внимание он на себя навлек. Журналисты в основной своей массе и в силу особенностей профессии принадлежали к числу людей проницательных, и по побледневшему лицу Каспара Хаузера было видно, что он не являет собой печального исключения из общего правила. Это означало, что рыть носом землю телеведущий начал и продолжал не по глупости, а из упрямства. Жаль: с глупым было бы проще. Упрямство же обладает одним очень нехорошим побочным свойством: при его избытке оно легко приводит любого, даже умного человека к безрассудству, а этого допустить было никак нельзя – слишком многие интересы могут оказаться затронуты. Оставалось либо уповать на догадливость и сговорчивость журналиста, либо действовать. Рейнхардт предпочел бы ограничиться вторым, но служебный долг в данном случае велел испробовать все варианты, начиная с наиболее гуманного. Необходимости соблюдения означенного порядка Рейнхардт в душе не принимал, однако как человек подневольный привычно намеревался исполнить свою работу с присущей ему основательностью.

Хаузер без возражений прошел к машине и занял заднее сиденье. Рудольф вернулся на место водителя, руководствуясь одним простым соображением: если бы он сел рядом с журналистом, то не видел бы его лица вовсе. Сейчас же ничто не мешало ему наблюдать за «клиентом» через зеркало заднего вида, которое он для этих целей привел в более подходящее положение.

– У нас каждый день что-нибудь происходит. Или вы имели в виду – что произошло в последнее время при вашем непосредственном участии?
Рейнхардт смотрел. Хаузер нервничал. Разумеется, нервничал бы любой или почти любой другой, нежданно очутившийся в машине офицера Гемайншафт, но дело было не только в этом. Каспар Хаузер не мог не знать, что он лезет туда, куда ему лезть не следовало, как не мог не знать и чем ему это грозило в конечном итоге. И вот первый тревожный звоночек. Первый и единственный. Хотя, по правде, уместнее было бы назвать его колоколом, и колокол этот бил в набат.

– А вот об этом вы мне и расскажите, герр Хаузер. Вы же знаете, почему я здесь.
Веские утвердительные интонации не оставляли никакой надежды на то, что это высказывание могло оказаться вопросом. Рейнхардт через зеркало поймал взгляд тележурналиста. Привычка держать лицо перед объективами камер помогала Хаузеру и теперь, но надолго ли его хватит? Делать ставки сегодня было не с кем.

Как может вести себя человек, которому прищемили хвост, Рейнхардт наблюдал неоднократно. Пока что модель поведения телевизионщика вписывалась в одну из стандартных вариаций. К несчастью для Хаузера, его проблема не могла раствориться или решиться сама собой только от того, что он нашел в себе силы взглянуть ей в глаза с улыбкой. Да и улыбка-то, прямо скажем, вышла не слишком убедительная – недаром она не отразилась ни на губах, ни во взгляде. Защитный рефлекс и не более того.

На попытку Каспара отшутиться Рудольф не отреагировал никак. Вообще. При исполнении чувство юмора у него нередко пропадало подчистую. Майор молча ждал, продолжая смотреть на журналиста. В этой игре они оказались в заведомо неравном положении: в отличие от Хаузера, у Рейнхардта не было повода для тревоги. Это не его дальнейшая судьба решалась здесь сейчас. Это не ему хотелось бежать отсюда без оглядки. Это не ему выпала роль кролика, посягнувшего на морковку запретного знания.

Следующий маневр Хаузера не заставил себя ждать – на этот раз в ход пошла попытка отгородиться от проблемы, попросту сбежав от нее. Но сбежать от офицера Гемайншафт? Рейнхардт спокойно следил за тем, как движения телеведущего становятся все более резкими, лоб покрывается испариной, а блеск глаз приобретает лихорадочный оттенок – верные признаки того, что к человеку наконец пришло осознание всей тяжести его положения. Вот теперь можно начинать говорить.

– Герр Хаузер. Вы должны понимать, что если мы с вами сейчас не найдем общий язык, никакого эфира может уже не быть – ни экстренного, ни планового. В ваших интересах не препятствовать мне исполнить мой долг, чтобы мне не пришлось лишать вас возможности выполнить ваш. Вы с этим согласны?

Вопрос формальный, но не излишний. Вежливость тоже может быть инструментом психологического давления – для тех, кто понимает какой-то язык, кроме насилия. Торопиться Рудольфу также было некуда – почему бы и не поговорить как два нормальных цивилизованных человека? Какая ирония. Из удава и кролика никогда не получится адекватных собеседников.

– Отлично. Тогда перейдем к сути. Вы должны оставить дело, за которое взялись. Не надо изображать недоумение; мы оба прекрасно знаем, о чем речь.

Теперь снова пора сделать паузу и наблюдать. Пойдет в отказ – значит, тратить здесь время дальше почти наверняка бессмысленно и решать проблему нужно другими средствами. Пойдет на контакт – придется повозиться, чтобы убедиться, что это не уловка с целью купить себе отсрочку. Журналисты такой народ – не моргнув глазом скажут тебе то, что ты хочешь от них услышать.

«Нащупал ниточку и пошел трещать, – с пренебрежением подумал Рудольф. – Столько слов, и всего один вопрос по делу». Это была еще одна причина, по которой майор Рейнхардт не любил журналистов: они извращали правду, искажали факты, смещали акценты под любым выгодным им углом – и при всем при этом избегали четких высказываний, почти никогда не давая прямых ответов. «Такой-то утверждает», «по свидетельствам очевидцев», «из достоверных источников известно»… Чушь, надувательство и перманентный отказ от ответственности. Но в этот раз фокус не пройдет.

– Какой положительный смысл может быть у стены с ушами? – на полном серьезе осведомился Рейнхардт. Не только журналисты любят задавать вопросы.

– Вы никогда не задумывались о том, почему Гемайншафт называется тайной полицией, герр Хаузер? Гласность может помешать любому расследованию, если кто-то попытается обнародовать отдельные факты до его завершения – даже в том случае, если эти факты справедливы.

«Вот здесь, на этой скользкой дорожке, и надо брать его за хребет», – решил майор.

– Представьте себе такую ситуацию. Допустим, вы раскопали сенсационную информацию, касающуюся расследования одного из последних громких дел. Например – как это вы сказали? – что взрыв был правительственным заказом. Серьезное, заметьте, заявление. – Рейнхардт почувствовал себя воспитателем в детском саду. Почему взрослым людям так часто приходится объяснять элементарные истины?.. – Что если вы заблуждаетесь? А вы, несомненно, заблуждаетесь, потому что наше правительство желает Германии мира и стабильности, а организация взрывов – это методы террористов, которые пытаются сломать существующий порядок и ввергнуть страну в пучину анархии и гражданской войны, посеяв среди честных людей панику, ужас и недоверие к государству. А теперь представьте, какой эффект возымеет произнесенное с экрана сообщение о том, что правительство подставляет граждан под удар, вместо того чтобы защищать их. Представили? Представьте теперь меру ответственности, которая ожидает человека, пустившего подобное сообщение в эфир, когда будет доказано, что оно не имело под собой никаких реальных оснований. В лучшем случае его признают обманувшимся и, следовательно, негодным журналистом; в худшем… Клевета является уголовно наказуемым деянием в любом современном государстве, а клевета на государство – это уже провокация и преступление против нации.

Каспар Хаузер, что бы он себе ни думал, заблуждался в главном: Рейнхардт был здесь не для того, чтобы отвечать на его вопросы.

От проникнутых высоким пафосом трагедии разглагольствований на тему журналистского счастья и поисков истины уши Рейнхардта сворачивались в трубочку. Главным образом потому, что он не верил им ни на йоту. Понятия «истина» и «журналист» в его сознании печально не состыковывались, не образуя ни единой синтагмы или парадигмы.

– С каких это пор для удовлетворения репортерского эго нужна правда? – жестко отрезал майор. В лице он при этом не переменился, только голос звучал напористее. Однако Хаузер заметно разнервничался и повысил тон, а Рейхардта чужие психозы обычно умиротворяли.

– Мы с вами еще не закончили, – почти миролюбиво сообщил он, разумеется, и пальцем не пошевелив, чтобы разблокировать двери. – Вы ступаете на опасную дорожку домыслов и предположений, герр Хаузер. На вашем месте я был бы осторожнее. Недавно вы уже допустили серьезный промах, позволив появиться в эфире нежелательному гостю. Удивительно, что это до сих пор не заставило вас задуматься. Жизнь – не сказка, в которой каждому дается три попытки.

Это удивляло Рудольфа каждый раз. Вся Германия знала, что такое Гемайншафт – но многие люди, которым до определенной поры не случалось сталкиваться с ее офицерами лично, отчего-то отказывались признавать, что они существуют с тайной полицией в одной общей реальности. Самое смешное, что это не мешало тем же самым людям возмущаться суровостью существующего режима. Добро пожаловать в Германию, страну парадоксов.

– Пару минут назад вы высказали предположение, что теракт мог быть организован по заказу правительства. Теперь же вы прямо утверждаете невиновность террористов. Вас не посещала мысль, что я не случайно усадил вас к себе в машину и наш разговор, возможно, записывается?

«А также, что у вас есть все шансы не попасть сегодня домой, а завтра – в студию», – мысленно продолжил майор, однако от озвучивания этой идеи воздержался – счел ее слишком очевидной, чтобы оскорблять ею слух доблестного служителя СМИ. В конце концов, Гемайншафт никому не угрожает. Все проблемы в случае необходимости легко решаются отделением головы от тела. Образно говоря. Хотя иногда и не очень образно.

Отредактировано Rudolf Reinhardt (2013-06-26 23:02:35)

Tetragrammaton. Gemeinschaft. There's nothing we can't do. ©
Перед майором Рейнхардтом стояла нехитро сформулированная задача: донести до Каспара Хаузера одну простую мысль. Методы не уточнялись. Методы в их конторе вообще уточнялись очень редко, потому что принцип «цель оправдывает средства» за годы существования тайной полиции неоднократно доказал свою эффективность и жизнеспособность и был молчаливо принят сотрудниками Гемайншафт за аксиому. Не понимал этого только один несознательный телеведущий. Видимо, считал себя слишком важной шишкой. Как будто шишка, которая висит повыше, не может упасть.

– Вы счастливый человек, герр Хаузер. Насколько я понимаю, вам до сих пор не приходилось иметь дело с тайной полицией?

Ответа Рейнхардт не ждал – он его знал. Разводить демагогию было бесполезно. Журналист мог протрепаться с ним всю ночь, но это было бы бессмысленной тратой времени и переливанием из пустого в порожнее. Рудольф отчетливо видел, что слова не действуют на Хаузера должным образом. Очень жаль, потому что его рабочий день из-за этого правдоискателя автоматически удлинялся.

Спокойным будничным движением Рейнхардт протянул руку к ремню безопасности и пристегнулся. Знал бы, что придется столько возиться, заскочил бы по дороге пожрать. А теперь таскайся с этим папенькиным сыночком голодный и злой.

– Вас не расстреляют, – успокоил журналиста майор Гемайншафт. – Но поверьте, в жизни случаются вещи похуже смерти.
С этими словами он выжал сцепление и надавил на газ. Автомобиль плавно тронулся с места, постепенно набирая скорость; огни фонарных столбов замелькали за окном. Рейнхардт машинально принялся считать их, засекая, через сколько Хаузер снова начнет орать, чтобы его выпустили.

Повестку ему, значит. И истину на блюдечке. А потом домой и в душ. Надо было еще добавить нечто вроде «вы не посмеете» или «у вас будут серьезные проблемы».

Посмеет. А проблемы – проблемы, разумеется, будут. Каждый день бывают и каждый день серьезные. Поэтому шиш тебе, а не повестка. Да и с домом немножко не сложилось, причем у обоих. Ничего не поделаешь. Не желает человек понимать по-хорошему, придется сделать как обычно.

Пока Каспар качал права и разбрасывался крамольными фразами, Рейнхардт оставался спокоен. Подобных речей он слышал немало, и все, кто их произносил, кончили плохо – или плохо заканчивали в данный момент. Все это было закономерно, естественно и привычно. А вот хамить офицеру при исполнении господину журналисту точно не следовало. Даже от страха. Потому что теперь в дополнение к служебному у майора появился личный стимул, и ничего хорошего для телеведущего это не предвещало.

Отредактировано Rudolf Reinhardt (2013-07-02 23:30:21)

На какое-то время журналист притих, и Рейнхардта это более чем устраивало. Пока Хаузер молчал, его меньше хотелось убить. Если бы он понял это раньше и вообще не раскрывал рта, то и без их знакомства можно было бы прекрасно обойтись. Увы, сослагательного наклонения реальность не терпит.

Когда Каспар снова подал голос, его тон заметно изменился. «Хорошо бы он все это время размышлял о жизни и смерти», – подумал Рейнхардт, через зеркало заднего вида бросив взгляд на побледневшее лицо журналиста. Некоторым людям очень полезно ежедневно вспоминать о смерти.

К тому моменту, как телеведущий задал следующий вопрос, они приближались к концу Берлинер штрассе. Майор выдержал паузу. Торопиться теперь уже было некуда.

– Скоро увидите, – пообещал он, вместо того чтобы дать журналисту ответ по существу вопроса, наконец-то совсем не похожего на ту воодушевленную жаждой правды словесную бомбардировку, которой Хаузер пытался воздействовать на него до сих пор.

Примерно догадываясь, как должен чувствовать себя человек, без его согласия перемещаемый неизвестно куда в машине офицера Гемайншафт, Рейнхардт нарочно выбрал не самую короткую дорогу. Время терпело все. Через зеркало Рудольф видел, как его пассажир цепляется взглядом за вывески мелькающих за окном магазинов, пытаясь определить, куда его везут. Должно быть, уже догадался, что не в лес и не на свалку. Но поближе к центру Берлина тоже есть масса славных мест.

– Видите ли, герр Хаузер, наш мир устроен так, что каждому даются права, соразмерные его обязанностям. Поэтому когда человек начинает своими обязанностями пренебрегать – неважно, по злому ли умыслу или просто оступившись и сбившись с пути – его права тут же начинают сообразно сокращаться. В некоторых случаях их можно восстановить в прежнем объеме – если человек готов вернуться к исправному исполнению своих обязанностей, разумеется. Если же он продолжает упорствовать, то тем самым наносит вред не только другим, но и самому себе. Другим – потому что его обязанности некому исполнять. Но это вопрос решаемый, незаменимых нет. Себе – потому что его права в этом случае продолжают сокращаться до тех пор, пока не выйдет последнее – право на воздух. И вот к этому моменту поделать уже ничего бывает нельзя.

Ехать по городу ночью было приятно. При свете дня Берлин казался совсем другим – причесанным, официальным и застегнутым на все пуговицы. Ночью контуры и границы стирались, зато контрасты становились ярче, краски насыщеннее, а ветер пьянее. И чего только не надувал порой этот ветер.

– Ваша проблема в том, что вы заблудились, герр Хаузер. Вы ищете истину в чулане без света. Однако истина не прячется в чулане, а ее поиски не ваша обязанность. Вы выбрали неверный путь, и в результате ваши права начали стремительно сокращаться. Тем не менее, для вас все еще может закончиться благополучно, если вы поймете одну простую истину: поиск виновных – наша работа; ваша работа – рассказать о них обществу после того, как мы выполним свою.

На следующие несколько секунд Рудольф погрузился в молчание. Машина как раз входила в поворот; отсюда было уже недалеко.

– Я указал вам два пути. Какой из них выбрать – решение за вами. И принять его нужно прямо сейчас.

До чего все-таки омерзительно, когда твой последний шанс выспаться оказывается в руках упертого умника, жаждущего пострадать за правду.

«Дурак», – спокойно подумал Рейнхардт. Как только ключевой – лично для майора – вопрос этой ночи решился и перестал от него зависеть, переживания о потерянном времени были отправлены в Лету: как человек, привыкший подчиняться приказам, Рудольф довольно легко примирялся с обстоятельствами, если того требовал служебный долг. После этого начиналась рутина.

Каспару Хаузеру, на его же беду, в жизни не хватало острых ощущений, зато веры в собственную неуязвимость и неприкосновенность у него водилось с избытком. Рейнхардт допускал, что его клиент, возможно, действительно «прекрасно все понимал», как он утверждал. Но прочувствовать и поверить в то, что худший сценарий для него так же вероятен, как и для любого другого, явно не успел. Слишком привык к тому, что живет в цивилизованном мире, в котором спорные вопросы сравнительно легко и без невосполнимых затрат решаются через суд. Но вот ведь какая штука: если как гражданские лица сотрудники Гемайншафт обладали теми же правами и свободами, что и все население Германии, то при исполнении они подчинялись только одному человеку – а офицеры Гемайншафт всегда при исполнении, у них рабочий день ненормированный.

– Чтобы отступиться от принципов, надо их иметь, – возразил журналисту Рейнхардт, заслушав его ответ. – За вами такой щепетильности не отмечено.

Иначе не стать бы тебе телеведущим на федеральном канале.
И с этой точки зрения было совершенно непонятно, чего ради упорствует Хаузер. Жил же он себе замечательно до сих пор без всей этой идейной ереси. Разве что связался с кем-то из представителей радикальных оппозиционных течений и проникся их образом мышления? Ну так тем более дурак.

– Некогда курить. Приехали.
Через несколько секунд автомобиль и впрямь замедлил ход на подъезде к пропускному пункту. Рейнхардт предъявил постовому удостоверение. Тот кивнул и махнул рукой товарищу; тихо взвизгнул приводимый в движение механизм, ворота поползли в сторону.

– Узнаёте? – поинтересовался майор, проезжая. – Мы у служебного входа Гемайншафт, герр Хаузер.
Он припарковался, отстегнул ремень безопасности и разблокировал двери.
– Выходите, конечная, – любезно пригласил Рейнхардт. – В котором часу ваш экстренный эфир?
Прильну к экрану, ага.

Легкий морозец хватал за щеки, но лицо Каспара Хаузера оставалось белым, как мел, а сам он привалился к фонарному столбу, потому что нетвердо держался на ногах. Хорошо.

– Вы обронили телефон, – спокойно указал майор и остановился подождать, пока журналист найдет в себе силы отклеиться от импровизированного костыля, чтобы вернуть себе свою собственность. Правда, его терпение не было безграничным, поэтому уже через несколько секунд Хаузер был уверенно и бескомпромиссно схвачен за шиворот и твердой рукой дотащен непосредственно до входа в здание.

– Добро пожаловать в Гемайншафт, – любезно произнес Рудольф, проталкивая гостя в холл. Охрана присутствовала и здесь. Майора эти ребята знали; телеведущего, разумеется, узнали тоже, но виду не показали.

– Ключи, мелочь, мобильный телефон, электронные приборы, – будничным тоном принялся перечислять один из дежурных, преградивший дорогу Каспару возле рамки металлоискателя. Рейнхардт в это время привычно выкладывал из карманов все лишнее на стол с другой стороны. Только в отличие от случайного посетителя, оружие и ключи майор мог сразу же забрать обратно, что и сделал, миновав рамку. Закопавшегося журналиста услужливо протолкнули следом. Сигнальная лампочка мигнула оранжевым. Рейнхардт обернулся.

– Вы, верно, что-то забыли, – участливо предположил он и сделал постовым знак помочь его гостю отыскать карманах все лишнее. Лишнее после этого нашлось очень быстро.
– Диктофон, – задумчиво констатировал майор. – Еще и включенный. – На несколько мгновений он с садистским удовольствием впился взглядом в лицо Хаузера, после чего кивнул дежурному:
– Это я изымаю и забираю с собой. Отметьте в книге.
Запись была остановлена, а диктофон перекочевал к Рейнхардту в карман.

– Прошу, – жестом пригласил майор, пропуская журналиста вперед, потому что не имел привычки оставлять постороннего человека за спиной. Остаток пути он ограничивался короткими указаниями вроде «прямо», «направо», «вниз по лестнице». Через пару минут они были на нижнем, подземном, уровне. Толстые стены, крепкие запоры и никаких окон – более спокойного места не найти во всем Берлине. Рудольф усмехнулся собственным мыслям.

В одну из местных клетушек майор и завел господина телеведущего и зашел сам. Дверь за ними закрылась. Помимо вмонтированной в стену полки кровати, здесь были только стол и два стула. На столе лежало несколько листов бумаги и ручка.

– Присаживайтесь, герр Хаузер, чувствуйте себя как дома, – велел Рейнхардт с выражением крайней благожелательности на лице. – Тем более что это место действительно может им стать.

Перемещение в закрытое пространство подействовало на телеведущего крайне благотворно – это было по нему заметно с одного взгляда. Майор терпеливо выждал, пока Каспар усядется на стуле, занял место напротив него, сцепил руки в замок и еще немного посидел, ничего не предпринимая и только давя на журналиста одним из своих самых тяжелых взглядов: ужину нужно было дать потомиться до готовности.

По прошествии минуты Рейнхардт в полном молчании опустил руку в карман, вытащил оттуда диктофон, положил его на стол между собой и Хаузером и нажал на проигрывание последней записи.

«Или взрыв был правительственным заказом?.. Вы уже успели повесить теракт на террористов… Может, вы уже нашли козла отпущения, на которого можно повесить взрыв?.. С тех пор, как правду запретили произносить в прямом эфире, она стала слаще запретного плода…»

Майор остановил запись. Дальше можно было не продолжать. В течение всего этого времени он неотрывно смотрел на журналиста и не видел смысла предоставлять ему поблажку по окончании прослушивания. Зато вполне целесообразно было еще несколько мгновений подержать Каспара в давящей тишине. Наконец, Рейнхардт заговорил.

– В сущности, вот этого, – кивок в сторону диктофона, – вполне достаточно для того, чтобы оформить вам долгосрочный отпуск в этой комфортабельной камере. – Он постарался сделать паузу максимально длинной. – Желаете что-нибудь сказать по этому поводу?

К несчастью для телеведущего, свой последний шанс решить проблему по-хорошему он уже упустил. Время вежливых просьб и возможностей проявления доброй воли окончилось – пришло время иных методов воздействия. Уведомление клиента о высокой вероятности задержаться здесь на неопределенный срок входило в их число. Впрочем, наличествовал еще один вариант развития событий, который мог бы устроить майора – но с изложением условий он не торопился. Момент пока не настал.

– Вы хотите выйти отсюда в обозримом будущем и на своих ногах, герр Хаузер? – бесстрастно поинтересовался Рейнхардт. Весьма манящая надежда для человека, против воли очутившегося в застенках Гемайншафт – и весьма призрачная.

Конечно, Каспар Хаузер хотел выйти на свободу. Какой идиот ответил бы отрицательно? Не родилось еще в этом мире такого идиота. Любой нормальный человек на его месте сказал бы что угодно, лишь бы ему позволили убраться отсюда подобру-поздорову. Но разве данное при подобных обстоятельствах обещание могло гарантировать, что через день или через два, когда паника отступит, страх поутихнет, а впечатления от знакомства с камерой поулягутся и начнут казаться кошмарным сном, ретивый журналист не возобновит свою неумеренно активную розыскную деятельность? А если возобновит, то как удержится от соблазна поделиться результатами с широкой общественностью?

Освободить камеру – это было дело благое. Однако просто так взять и выпустить Каспара под честное слово майор Рейнхардт уже не мог – не после того, как нога телеведущего ступила на территорию Гемайншафт. Это было бы слишком легко и наверняка не отпечаталось бы в памяти герра Хаузера надлежащим образом. Нет, тут необходимо было нечто более весомое и надежное.

– Очень хорошо, – ровным тоном произнес Рудольф, полностью проигнорировав неудавшуюся попытку возражения со стороны жертвы правосудия. – Возьмите лист бумаги и ручку. Пишите под мою диктовку.

Писчие принадлежности лежали тут же, на столе, и майор не стал утруждать себя кивком, чтобы об этом напомнить. Вместо этого он поднялся из-за стола и сделал несколько неторопливых, размеренных шагов по камере, обдумывая формулировку.

– Пишите. «Я, Каспар Хаузер, 90-го года рождения, признаю, что обнародованная в последнем эфире информация…» – записали? – «…была передана мне на бумаге за подписью "Черный Шторм"».

Вид у Каспара и до этого был откровенно жалкий, а теперь, взглянув на него, Рейнхардт мимоходом подумал, что в данный момент Хаузера не пропустили бы в родную студию – просто не признали бы в нем телеведущего. Успел ли он уже осознать, что происходит? Рудольфу было все равно. Объяснить, что к чему, он мог и позже. Задачи надо решать по мере их поступления.

– Пишите-пишите, – доброжелательно «подбодрил» майор и с нажимом повторил: – Черный Шторм. Все. Подпись, число не ставьте. Ту бумагу вы, разумеется, сожгли, но писать об этом не нужно. Краткость – сестра таланта, не так ли, герр Хаузер?

Последний вопрос Рейнхардт озвучил, уже снова развернувшись к журналисту всем корпусом – хотел иметь достаточный обзор, чтобы убедиться, что Каспар не впал в кому и что у него внезапно не открылась эпилепсия. Судороги, знаете ли, очень мешают осмысленному вождению ручкой по бумаге.

Картина «Бумагомаратель за маранием бумаги» вызывала у майора Гемайншафт смешанные чувства, от легкой брезгливости до морального удовлетворения пополам с умилением. Как бы там ни было, Каспарчик упорно пыхтел над «признанием», и, значит, время было потрачено не зря. Оставалось только убедиться, что Хаузер все понял правильно, а дальше пусть катится на все четыре стороны. И можно будет наконец поехать домой и вздремнуть несколько часов. Но сначала дело.

«Довольны?» – с вызовом спросил телеведущий, откладывая ручку. Рейнхардт подошел к столу, взял с него тот самый листок, над которым корпел журналист, и вгляделся в слегка подплясывающие строчки. Все верно.

Не выпуская бумаги из рук, Рудольф развернул документ лицом к его «автору».
– Знакомьтесь, герр Хаузер: вот это – ваш смертный приговор. Мне, в общем-то, все равно, угомонитесь вы теперь или нет, и до чего докопаетесь во втором случае – но если вдруг мне или кому-либо из моих коллег не понравится то, что мы услышим в одном из ваших эфиров, эта бумага будет предана огласке. Для вас это будет означать, во-первых, окончание карьеры и потерю репутации, потому что обнародованные вами сведения при таком исходе будут официально объявлены фикцией и провокационными происками оппозиции, а во-вторых – лишение свободы на очень долгий срок за осознанное пособничество террористам и распространение ложной информации с их подачи. Летальный исход прилагается к комплекту бесплатным бонусом – чтобы когда-нибудь, годы спустя, вам не пришло в голову повторить свой подвиг. Надеюсь, я достаточно ясно выражаюсь?

А то ведь журналисты – народ оптимистичный: пока перед носом топором не помашешь, так и не поверят, что могут остаться без головы.

– Бумага эта будет храниться у меня. Как только появится необходимость, число я на ней проставлю сам. Что будет дальше, я вам уже объяснил. Ну а теперь… – майор подошел к двери и несколько раз ударил по ней – послышался лязг засова, и дверь приоткрылась, – можете быть свободны. Пока.

«Хотя до выхода еще топать и топать – мало ли, что может случиться по дороге». Спокойно предоставив Каспару возможность перемещаться в пространстве (все равно дальше двери одного не пустят), Рейнхардт вернулся к столу и забрал диктофон.

– Об этом вам придется забыть, это теперь вещдок, – охотно пояснил майор, прежде чем пригласить журналиста на выход.
– Идемте, герр Хаузер, я вас провожу, – любезно предложил он, прекрасно отдавая себе отчет в том, что в противном случае его «гостю» отсюда просто не выйти.