– Ох ты ж блядь! – за последние пару часов это была первая осмысленная фраза роттенфюрера Хольцера, который за эти пару часов успел нажраться не отходя от управления машиной. Поручить столь важное дело, как крутить баранку и хотя бы изредка смотреть на дорогу Райхе, Хольцер не мог. Ибо тот нажирался еще сильнее, сбиваясь с нот, пел военные гимны и каждые десять с половиной минут счастливо возвещал о том, что у него родился сын. Такого замечательного повода нажраться в сопли им не представлялось уже очень давно. Эдди уже не помнил, когда они напивались по причине, никоем образом не связанной с боевыми действиями. Кажется, это было еще до начала войны. А когда все началось… Либо радуешься успехам, добрым словом поминая фюрера и его здоровье едва ли не каждым вторым тостом, либо молча надираешься, вспоминая ушедших товарищей, каждого по имени, радуясь тому, что самому удалось выжить. Обычно – исключительно благодаря такой непостоянной материи, как «чудо».
Вопль был вполне обоснованный, как и резкий поворот руля в сторону. Похер, что там поле, а не дорога. Похер, что кукурузный початок, оторвавшись от стебля, с силой врезал по ебалу, несколько охладив желание жить, пить и веселиться. Вовремя заметить непосредственного начальника, которому с какого-то хрена понадобилось гордо стоять по самому центру старой проселочной дороге – это великий талант. И проснулся он как нельзя кстати. Эдди так одну монашку уже сбил, перепутав ее с заблудившейся на дороге коровой, а потом пришлось тормозить и вытаскивать труп, пробивший лобовое стекло. Баба, куб 90*90*90 очень укоризненно смотрела на них, как бы возвещая «Покайтесь, братья! Покайтесь, пока не поздно, ибо грядет суд божий!», поэтому оставить все как есть, не было возможности. Задержки на дороге всегда дико его раздражали, доводя до нервных припадков и приступов неконтролируемого бешенства.   
Встречать точно таким же образом герра Фогеля было бы непростительной глупостью. А, насколько Хольцер знал своего непосредственного начальника, этот не только не будет требовать каяться, пока не поздно, но и выживет, обеспечив двум нажравшимся подчиненным очень светлое счастливое будущее. Что-то подсказывало Эдди, что лично ему это будущее совершенно не понравится.
Машина проехала еще метра два и, выпустив вонючий клуб дыма, заглохла, тем самым высказывая свое возмущение.
– Все. Приехали, – Хольцер вышел из машины, со злостью пнув колесо, увязшее в рыхлой земле, – Теперь до самой трезвости по полям от своих же шкериться будем?
Он с неодобрением посмотрел на заднее сидение, где стоял практически нетронутый ящик со шнапсом. Если принимать его во внимание «до самой трезвости» могло вылиться в «до конца войны».

Отредактировано Edmund Holtzer (2013-10-21 08:52:22)

Утро встретило Эдди яркими лучами солнца, пробивающимися сквозь разноцветные витражные стекла и двумя темными фигурами, выскользнувшими за мягко закрывшуюся дверь, едва только перепивший накануне герой начал подавать первые признаки жизни. Осень вступала в свои права, напоследок решив порадовать всех людей щедрым бабьем летом. Луч бил прямо в глаза. Эдди тихо матерился, ворочался с боку на бок, пытался спрятать отчаянно гудящую голову под одеялом, но этот маленький говнюк пробирался даже туда, как бы радостно возвещая роттенфюрера Хольцера: «Доброе утро, солдат! Просыпайся и иди служить на благо, мать ее перемать, родины!»
Эдди застонал и с шумом свалился с кровати, запутавшись в одеяле.
Что именно он вчера праздновал – Хольцер никак не мог вспомнить. Но, судя по ощущениям, что-то очень хорошее. С плохого так не нажираются . Память заботливо подкидывала картинки торчавшим как хуй посреди дороги командиром, с бездонным синим небом, которое, где-то на линии горизонта сливалось с золотистыми стеблями ржи и почему-то пингвинов.
Последние и воевали со здравым смыслом. Они же и заглянули во вновь открывшуюся дверь, переглянулись и исчезли столь же быстро, сколь и появились.
– Ебаная жизнь, – простонал Эдди, с трудом поднимаясь на ноги. Стена стала его лучшим другом и соратником в этом нелегком деле, взяв на себя трудную роль опоры.
Чистая уютная комната без всяких изысков. Несколько аккуратно застеленных кроватей. На одной из них валялся труп товарища. Форма лежала на тумбочках, судя по всему, выстиранная и отглаженная. Со стены на нетрезвого офицера укоризненно взирал лик Сына Божьего. Что значил этот взгляд? Хольцер, будучи атеистом, никогда не задумывался о таких возвышенных вещах. Но сейчас ему казалось, что Иисус глумливо насмехается над ним и его похмельными страданиями, пряча это за смиренным ликом.
– Ебаное всё, – сплюнул Хольцер и показал иконе неприличный жест. Хронология событий выстроилась в единую цепочку, а существующие прорехи с легкостью заполнило воображение.
Он быстро оделся, тихими короткими матерками сопровождая каждое телодвижение, и, сдернув с кровати, ощутимо пнул тело Райхе. На проверку жизнеспособности и жизнедеятельности.
– Доброе утро! – заорал Хольцер, задумавшись об идиотских традициях. Какой человек первым придумал говорить «доброе утро», и почему его не расстреляли, не повесили, не сожгли те, кто на своем печальном опыте знал: у порядочных людей утро добрым не бывает. Никогда. Эта непозволительная роскошь доступна только слабакам, которые имеют возможность нежиться в кровати до полудня, а после лениво и непринужденно проводить свой день, не задумываясь ни о благе нации, ни о других возвышенных вещах. А не разъебаям, упившимся в сопли, стельку, хлам и бревно, и каким-то чудом не нарвавшимся ни на партизан, ни на злого Фогеля, ни даже на своих сослуживцев. Все-таки чудо играло очень важную роль в жизни Хольцера.
– Проснись и пой, папаша, – понизил тон Эдди, удерживаясь от желания еще раз пнуть товарища. В воспитательных целях и во избежание повторения таких попоек. То, что никто иной, как Хольцер вчера первый начал вещать о том, что не сцы, доедем, и от одной лишней бутылки ничего не будет, Эдди естественно,  забыл.  Кто рано встает – тот всех и будит. И имеет полное право делать это со всем возможным садизмом. – Помнишь, нам вчера монашка машину похерила? А где есть одна монашка, там и…
Память вновь подвела, вычеркивая из него нужные слова. Вспоминать было долго, а времени – в обрез.
– Гнездо монашек, – нашелся Эдди, с неодобрением поглядывая на дверь, за которой кто-то шумно копошился.
Блядь. Кажется, за одну эту ночь и это утро он нагрешил куда больше, чем за свою, отнюдь не насыщенную добродетельными делами, жизнь.

Отредактировано Edmund Holtzer (2013-10-21 08:52:03)

На лесную дорогу они въехали уже затемно. Полдня, блядь, ждали шишку из штаба, тоже стремившуюся в Познань. И только после обеда, который они пропустили, выяснилось, что шишка настолько плотно нажралась, что передвигаться собственными силами уже не могла.
Пиздец, этот чертов консерватор, неотступно следующий своим вековым традициям, по обыкновению подкрался незаметно.
Когда послышался взрыв, Хольцер в первые секунды подумал, что у одного из «боргвардов» опять лопнуло колесо. Дважды они уже делали остановки, чтоб поменять шины. Время терялось. Грузовики заметно полегчали: несколько жидов все-таки попытались убежать. Хольцер отдал им должное: уж лучше здесь, под открытым небом и от пули офицера, чем в райских условиях Аушвица. По всем законам подлости теперь должно было навернуться колесо и у третьего грузовика.
Навернулась сама машина, в один миг вспыхнув и заваливаясь в сторону. Одновременно с этим дорогу впереди преградил рухнувший тополь. Это было бы даже смешно. Когда-нибудь опосля Хольцер обязательно посмеется над предсказуемостью человеческих поступков. Партизане всегда кладут на дорогу дерево. Это все знают. Сейчас же было не до смеха.
Хольцер несколько раз выстрелил в сторону предполагаемого партизана, и, услышав, глухой вскрик, испытал чувство глубокого удовлетворения.
Впрочем, оно ни в какое сравнение не шло с чувством нагрянувшего пиздеца.
Всего несколько секунд с момента, как мирный ход жизни нарушился вторжением в нее непонятных, но агрессивно настроенных людей, а они уже понесли потери. Утешало одно: нападающим было похер на заключенных. Всегда приятно встретить единомышленников.
На евреев Хольцеру было плевать, они к огню привыкшие. А вот потеря каждого из ребят, за которых он нес ответственность, в более спокойных обстоятельствах могла выбить Эдди из колеи на несколько минут.
Они потратились на отдачу коротких приказов, на простом языке здорового мата и короткую перестрелку под еще более матерный фон. Вспышки выстрелов слепили привыкшие к темноте глаза, и казалось, что нападающих как минимум целая рота.
Преимущество определенно было на их стороне, деревья, эффект неожиданности и темнота давали партизанам возможность успешно скрывать свое местонахождение, в то время как немцам нужно было лежать и не двигаться, дабы не стать идеальной мишенью.
В короткий момент затишья чья-то особо емкая фраза прозвучала особо четко, эхом отразившись от верхушек деревьев, вернувшись к слушателям и приобретя некий особый, мистический смысл.
На несколько секунд наступила тишина. Лес угрюмо молчал, давая слегка охреневшим немцам возможность оправиться от охренения. Большинство людей вроде шевелились, но общий масштаб потерь оценить было невозможно.
– Блядь. Это – психологическая атака, или они адресом ошиблись? – тихо поинтересовался Хольцер, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в густой темноте леса.
– Пся крев, это не штабная машина, а хуйня какая-то, – также тихо ответили из темноты.

Отредактировано Edmund Holtzer (2013-10-26 17:19:58)

Поляки были весьма разочарованы, не увидев вожделенного командирского транспорта. Но почему-то не спешили извиняться и щемиться обратно по кустам. Напротив, краткие и крайне неубедительные переговоры на разных языках окончились очередной атакой. Еще более быстрой и яростной, чем первая. Стрелять приходилось впустую. Исключительно ради создания шумового фона. Которого, собственно говоря, и без стараний Хольцера было предостаточно.
Мысль отползти куда-нибудь подальше, посидеть, покурить, подумать о вечном и подождать когда они все друг друга перестреляют, казалась соблазнительной. От очередного взрыва заложило уши. Хольцер проводил взглядом красиво разлетающихся евреев и обломков грузовика. Неподалеку рухнуло тело какого-то придурка, в котором Эдди не сразу опознал «счастливого папашу», и мысль съебаться подальше стала совсем уж навязчивой.
Было как-то глубоко похуй, жив Райхе или нет. В любом случае, ему-то хорошо. Может больше не переживать и быть абсолютно спокойным за немного предсказуемый исход боя. Выстрелы с дороги становились все реже и затихли совсем. На дороге показались несколько бомжевато выглядевших и агрессивно настроенных мужиков. Изредка слышались одиночные выстрелы – добивали раненых.
Конечно, можно снять парочку крестьян и героически оставить одну пулю для себя. Но что-то такого порыва героизма Эдди в себе не чувствовал. Да ну на хуй. Погибать не хотелось. В рассказы об особо патриотичных солдатах, героически сдохнувших во славу фюрера и нации, не очень-то верилось. У них не было выбора. Как и сейчас у Хольцера. Но стоило попытаться использовать хоть слабый шанс на выживание.
Эдди с неохотой высунулся из укрытия с поднятыми руками и окликнул ближайшего поляка.
– Не стреляй, сдаюсь! – и вовремя рухнул обратно на землю. Реакция партизанина была вполне ожидаемой. Брызнула осколками последняя фара. – Ты оглох, блядь, что ли? Сдаюсь.
Теперь ему оставалось только надеяться, что партизане слышали, знали и чтили правила обращения с военнопленными. А в голове крутилась какая-то пацифисткая хуета на тему мира, любви и братства. Щас как помирят, потом отлюбят, а затем швырнут в братскую могилу. Вместе с остатками евреев. В одной. Яме. С евреями. Эта мысль придала уверенности в своих силах.
Для начала следовало найти кого-нибудь говорящего на цивилизованном языке. Без этого переговоры вряд ли могли пройти успешно – на польском Хольцер знал несколько слов, которых вполне хватало для того, чтобы заказать выпивку и шлюх. Не считая ругательств. Ругательства подходили для диалога еще хуже, чем разговорник юного туриста.
Пришлось молча стерпеть болезненный тычок в спину, мотивирующий на ускорение, наступить на кого-то из своих,  пытаясь не увязнуть в жидкой грязи, и даже смолчать, услышав знакомые и весьма нелестные слова, наверняка направленные в его адрес.
Верно говорят:  чем дальше в лес – тем толще партизане. По широкой, заслоняющей всю луну морде, Эдди не только опознал Самого Главного Партизана, но и сообразил, что они находятся в такой дремучей глуши, что подкрепление ждать вообще бесполезно
Полезный человек, который советовал завалить ебало в нужное время и в нужном месте, сейчас валялся рожей в грязи, а потому никак не смог дать свой бесценный совет, когда у Хольцера, подталкиваемого мыслью об еврейской могиле, сорвало тормоза, и он начал вещать, пытаясь убедить партизан в своей лояльности. Пламенная, но не произведшая на Яцека никакого впечатления, речь окончилась фразой о том, что фюрера Эдди вообще всегда ненавидел. Это получилось очень искренне и прочувствованно: в данный момент Хольцер ненавидел всех, по чьей вине оказался в каком-то траханном лесу, в компании траханных партизан и вообще на этой траханной войне.
Самый Толстый Партизан ответил на столь пылкую речь обидным хохотом. Жаль, рожа далеко – не доплюнуть. Это было бы героическим идиотизмом перед бесславной кончиной. Какой-то мелкий паренек, с виду – типичный подбрех, сунул Хольцеру в руки пистолет и кивком головы указал на валяющегося в счастливом бессознании Райхе.
Заебись. Кажется, такое Эдди где-то уже проходил. Только в более выгодной роли. Ну, делать нечего. Убивай – или сдохнешь сам. Он, конечно, тоже сдохнет. Но, если повезет, то немного позже.
Он выстрелил, целясь в голову. Раздался сухой щелчок.
Блядь! Да они вообще охерели?
Блядь. А кто бы доверил ему заряженное оружие?
На такое мозгов хватило только у великого германского правительства.