«Надо что-то делать». - Шёпотом произнес Берндт, внимательным взглядом в всматриваясь в заброшенные складские помышления, что уже время достаточное долгое и томительное были предметом пересудов. Запершиеся там террористы – по их правдивым или же лживым заверениям – удерживали подле себя нескольких заложников, и были готовы – в случае неисполнения их требовательных просьб – привести в действие взрывное устройство; и не верить им было нельзя.
Однако Берндт, пускай и преданно выживал приказа, что поступил бы от Гертруды Лиммер – своего капитана и, следовательно, руководства, - мучился от этого – по его мнению – не столько безделья, сколько наиглупейшего бездействия. Минул час; минет второй и, быть может, и третий, и вместе с ними канет в Лету последняя надежда на благоприятнейший для «Гемайншафт» исход во всех его проявлениях.
Впрочем, волнение, охватывавшее Берндта, не было разделено его напарником, что стоял поодаль; нельзя было сказать, что его – в отличие от Берндта – происходящее не измучило. Однако его молчание, что было всего лишь согласием, было расценено нашим героем, как равнодушие – и место волнения заняло негодование, куда более сильное и, следовательно, редко когда поддающееся контролю.

С той злополучной минуты, давшей начало нашей истории – и, следовательно, инциденту крайне неприятному – минуло несколько недолгих мгновений и, не сдержавшись, Берндт принялся выискивать глазами Гертруду. Поочередно касаясь взглядом лиц тех, кто стал ему роднее не имевшихся у него братьев, он, наконец, приметил рыжеволосую голову, маячившую неподалеку.
- Куда ты? – Гневливо прошептал Карл, хватая Берндта за локоть и призывая остановиться. Покорно замерев – но лишь на короткое мгновение – наш герой позволил себе напоследок задуматься о правильности и логичности своих действий; но уже вскоре – не найдя в своём идеальном плане ни одного огреха – он движением порывистым и стремительным вырвал рукав своей крутки из цепких пальцев Карла, не удостоив того ни словом, ни взглядом.

С Гертрудой Лиммер Берндта связывали исключительно деловые, служивые отношения, которые, впрочем, не были лишены взаимной – или же только с его стороны – неприязни. Он не любил её, хотя и не призирал, не видел в ней руководителя, лишённого изъянов, но и не умолял её достоинств; и, всё же, время от времени между ними пробегала эта злополучная черная кошка, и только лишь воспитание, да чувство долга с ответственностью, не позволяло им опускаться до склок, ссор и скандалов. Однако, несмотря на это, Берндт частенько со скептицизмом относился ко многим её наставлениям и нравоучениям, требованиям и приказам. Она была женщиной – что, разумеется, не было причиной ненависти, но только удивления; более того, женщиной младше его по возрасту, но старше – по званию. И иной раз - в редкие моменты обострения этих отношений – он невольно задавался вопросом: за какие такие заслуги ей посчастливилось в свои юные годы дослужиться до капитана? Были ли причиной тому умения, напрямую связанные со службой, или же Гертруда обладала совсем иными навыками, помогающими ей строить свою успешную карьеру? В любом случае, эти свои догадки Берндт не выносил на всеобщее обсуждение, и не мог не признать – неважно, какими окольными путями Гертруда добилась звания капитана; важно то, что она обладала недюжинными умом и сноровкой, и знала, как выстроить по линеечке своих сослуживцев.
Стоит заметить, Берндта она нередко отчитывала и строила; ни разу он не нарушил её прямого приказа, однако, то словом, то делом неизбежно провоцировал всё новые и новые словесные выговоры, волей случая не попадающие на бумагу. Однажды – и единожды, - Гертруда и вовсе пообещала отправить его в отставку за… как же там говорится?... ах, да – за нарушение дисциплины и устава. Да только не знала она – и, пожалуй, никогда не узнает – что вмазал он своему товарищу не по личным притязаниям, а за неё одну: уж больно этот самый товарищ посмеивался над ней, некогда обнаруженной в слезах. За то и получил, ведь, сколь бы не равнодушно ни относился Берндт к Гертруде, она заслуживала уважения, но никак не оскорблений, сказанных за глаза, и злостных насмешек, озвученных за спиной.

И сейчас, идя на разговор с ней, он не ожидал от неё поощрения, и заранее был готов к неизбежно возникшему спору.
«Капитан, разрешите обратиться, - отчеканив и по привычке отдав честь, Берндт, однако, не дождался разрешения, что, пожалуй, должно было быть самим собой разумеющимся, и продолжил. – На два слова».
Одарив её многозначительным взглядом, он сделал несколько шагов назад и деловито разложив карту местности на капоте одного из автомобилей, принялся водить по ней пальцем.
«Мы разузнали: здесь – он указал на дальний торец складских помещений – они держат заложников. Они, наверняка, не охраняют их всем скопом: человека два-три на позициях, не больше. Там есть вход. Можно попробовать пробраться туда».
Внимательно всматриваясь в карту, Берндт, однако, не забывал поглядывать и в сторону зданий и самой Гертруды, желая в её глазах прочитать одобрение. Но, не надеясь на это, он считал своим долгом убедить её в правильности своих действий и решений.
«Мы можем обогнуть помещения сбоку за гаражами - уже стемнело, и нас не заметят. Сейчас террористы увлечены выполнением их требований. Вызовите их на разговор ещё раз, отвлеките, а мы за это время выведем заложников. Медлить уже нельзя. Отдайте приказ».
И, сделав особый, требовательный акцент на своих последних словах, он, наконец, вернулся к лицезрению Гертруды, принимаясь сверлить её взглядом.

Сверля Гертруду взглядом прямым и скорее приказывающим, нежели умоляюще-просящим, Берндт знал же – определенно знал! – что она не разделит его благородных помыслов; и даже тогда, когда его догадки оказались небезосновательными, он не смог сдержаться от жесткой усмешки и устало закатить глаза. Вздохнув, он было открыл рот, дабы предпринимать ещё одну – разумеется, безуспешную – попытку переубедить Гертруду, но раздавшаяся трель её мобильного не дала ему этого сделать; её же кивок и вовсе заставил в его душе подняться ещё большей волне негодования, не сравнимой с прежней.
Однако, несмотря на то, с присущей ему самому проницательностью, он с лёгкостью приметил, сколь были отличны слова, произнесённые Гертрудой, от эмоций, что обезобразили её лицо. Было ли так – или только Берндту казалось – что она разделяла его взгляды, и сама уже истосковалась по активным действиям, могущим сдвинуть их операцию с мертвой точки? В любом же случае, этот злополучный кивок исказил любое здравое осмысление происходящего. Не желавший разбираться в мотивах и поступках Гертруды, Берндт же, тем не менее, невольно задумывался – каковой же была эта двусмысленность? «Пошел вон, Кох» или же «Действуй»?  Стоило ли остаться подле неё и дождаться более четких приказов, или же немедля убраться восвояси, задавшись какой-либо иной целью, кроме как с отвлечённым видом наблюдать за вялыми перестрелками и ещё более вялыми разговорами с террористами?
За всем тем, не имея ни ясного приказа, ни порицания, Берндт развернулся на каблуках, предоставив Гертруде делать то, что она считает нужным; да только не переставляло удивлять его, как она, всегда готовая лезть в пекло, с неуемной жаждой деятельной и активной жизни, оставалась столь апатичной, готовой смиренно ждать и не предпринимать ничего к улучшению и без того грустной ситуации? Но вопросы эти не долго мучили Берндта, и он, увлечённый собственной решимостью – которой бы хватило на них с Лиммер двоих – направился в сторону складских помещений.

Дабы разуверить читателя в неразумности нашего героя, я непременно отмечу, что он – хоть и нарушал явный-не явный приказ, - однако, трезво оценивал происходящее: словно полоумный, Берндт не полез под пули и уж тем более не привлек к себе излишнего внимания. Скорее наоборот! Воспользовавшись удачно выбранным моментом, он незаметно прокрался к гаражам, и прикрываемый одной только опускающейся на город ночной тьмой, всё ближе и ближе оказывался к зданию. Уверенный в правильности своих действий и в собственной непогрешимости, он не допускал до себя мысль ни об ошибке, ни о страхе, что мог бы сковать его тело и заставить остановиться, так и не достигнув выбранной цели. Вместо этого, он осознавал риск, взятый им на себя – то было и нелепое окончание собственной жизни, и позорный срыв погон с непременной отставкой; но, увлечённый долгом перед священной Германией, обременённый клятвой делать всё на благо Родины, он был готов пойти на жертвы – и жертвы весомые; и даже умирая – или же получая очередной нагоняй от Лиммер – Берндт хотя бы будет знать, что не сидел, сложа руки, в ожидании чуда.

Добравшись до дальней стены, Берндт прижался к ней спиной и, проверив магазин штурмового карабина, позволил себе на мгновение отдышаться. Звуки стрельбы по-прежнему доносились до него, но – как и минутами назад – не менялось ровным счетом ничего; ему даже казалось, что террористы скрупулезно отсчитывают от каждой последующей пальбы по несколько секунд, и вновь нажимают на курок. Посему, учитывая абсурдность и тоску всей ситуации, Берндт желал Гертруде и дальше не предпринимать ровным счетом ничего. И понимал он, прекрасно понимал, что над ней стояло руководство ещё более высокого ранга, однако, не хотел примиряться с её бездействием, следствием чего бы оно ни было: очередного приказа, собственных страхов или опасений или других, совсем иных планов, кои Берндт теперь собирался столь нагло нарушить.
Не без труда собравшись с духом и воодушевившись треклятой решимостью, он аккуратно приоткрыл дверь, за которой – в коридорах немногочисленных и вряд ли людных – могли находиться заложники. Аккуратно переступая порог, разбросанные по полу погнившие доски, ржавые гвозди и прочий мусор, сохранявший атмосферу заброшенности и отчуждённости здешних помещений от центра города, Берндт прислушивался к каждому шороху и звуку. В тусклом свете одиноких ламп, любая тень казалась врагом, и ему стоило особых усилий не нажимать на курок каждую секунду. Но когда, пересекав один из коридоров, он приметил нескольких человек, неприятное осознание поразило его: их обманули – подло, отвратительно и, в целом, в террористическом духе.
Заложники – те бедняги, коих все так страшились потерять – были не более, чем такими же террористами, кои выдвигали свои правила и условия в обмен на свободу. Пораженный увиденным, Берндт незамедлительно скрылся за одним из углов, и, настроив рацию на первую-попавшуюся волну, наткнулся на Карла: «Нас обманули, - четко произнес он. – Заложников нет. Передай это…»
Но договорить Берндт не успел – замеченный одним из боевиков, он тут же отскочил в сторону и, избежав встречи с шальной пулей, и сам взвел штурмовой карабин. Открыв огонь на поражение, он знал – судьба не окажется к нему милостливой; но прежде, чем смерть настигнет его, он непременно заберет с собой парочку террористов, с явным осознанием – ходка была не за зря, и – должно быть – знание о том, что заложников нет, поможет Гертруде решиться на действия куда более кардинальные, чем ранние. А посему, избавив этот чудный Рейх от парочки врагов, он, к сожалению, не мог заметить сзади подошедшего – настроенного, отнюдь, не благодушно, но весьма агрессивно.

Отступая назад – но не в душе, что была преисполнена героических помыслов, разумеется, - Берндт знал наверняка: завтрашний день для него уже не наступит. Но, с равнодушием вглядываясь в лица своих врагов, некоторые их которых исказила его пуля, а иные же – мелькали перед глазами с хаотичной скоростью мушек, - он утешал себя мыслью, что ничего не сделано зазря. Ни раз оказываясь с Карлом в передрягах, едва ли лучших, чем нынешняя, он верил в него – верил беззаветно и слепо, надеясь да и будучи уверенным до конца: тот непременно донесёт столь важную информацию о лже_заложниках до Гертруды. Однако, если бы он хотя бы на мгновение допустил до себя мысль, что все может сложиться куда как печальнее, и Карл – не по своей вине, но по воля случая и сложившимся обстоятельствам, - будет не в силах сообщить их капитану об отсутствии заложников, то тогда бы он был куда более внимательным и осторожным. Но! Увы и ах, как говорится.
Итак, напоминая читателю: Берндт не ощущал спиною террориста, и не видел того даже краем глаза. Но когда позади раздались выстрелы, он невольно вздрогнул, готовясь ощутить, как боль в скорости расползется по его телу. Однако, уже спустя секунду обернувшись, он увидал перед собой Гертруду и – Бог-свидетель – был готов сделать так, чтобы боль расползалась уже по её телу. Ворох вопросов «Что ты здесь делаешь?» и «Почему?», разумеется, не были им озвучены в ситуации, столь не пригодной для милого общения или громкой перебранки; но, решив оставить очередные выяснения отношений до времен куда более к этому располагающих, Берндт, отнюдь, не смог избавиться от другого чувства, что всколыхнуло его сердце: то было не только искренняя злость на Гертруду, но и менее искренняя благодарность; и, кстати, прежде чем злой рок успел свершиться, ему невесело подумалось: «умирать – так не в одиночку».
Ох, как опасны были эти его мысли, как они – что и пуля другого террориста, переодетого в штатское, - пронеслись в его голове; а вот действительность – жестокая, беспринципная, подлая действительность – представилась ему словно бы в замедленной съемке. Берндт видел эту смертоносную встречу Гертруды и лже_заложника; видел он и как ее доброта, коя была известна всей их опергруппе, сыграла с ней злую шутку. И поделать с этим было нечего.

Стоило Гертруде только упасть на пыльный пол, как Берндт незамедлительно оказался подле неё. Подхватывая её, перекидывая её руку себе через шею и прижимая её к себе за талию, он тут же отвёл её в место, не такое уж и безопасное, но позволяющее хотя бы на несколько мгновений перевести дух: то была одна из комнат, заставленная разношерстным хламом, и уже давно потерявшая былой лоск. Скрытые от вражеского огня стенами, не забывая прислушиваться к звукам пальбы, раздающейся вдалеке и будучи готовым выстрелить в любого, стоило бы тому показаться в дверном проёме, Берндт не без испуга поглядывал на Гертруду.
«Сильно?» - Ей не стоило даже и отвечать – он догадывался, что огнестрельное ранение, отнюдь, не было лёгким. И стоит ли скрывать от любезного читателя, что в душе Берндта теперь смешались не только страх и опасения за жизнь Гертруды, но и эмоции не менее глубокие и пагубные для него самого. Он злился на Карла – более того, он горячо и люто ненавидел своего напарника за то, что тот не сообщил их капитану информацию, могущую, как выяснилось, оказать влияние на весь её такой недолгий век.  В эту самую минуту он, разумеется, не допускал до себя и мысли о чем-то, что произошло за пределами этих складских помещений – и не знал он, даже не догадывался, что Карл сделал всё [и даже больше того!], что от него требовалось, а вот Лиммер… Будь проклята эта Лиммер!
Осторожно выглянув из-за дверного проема и удостоверившись, что им выдалась небольшая передышка – террористы, если и были рядом, то и сами не высовывались, - он аккуратно усадил Гертруду возле одной из стен.  Практически нежно ощупывая её – кому ещё посчастливится столь нагло полапать красотку-Лиммер, а? – Берндь наткнулся пальцами на влажную ткань её одежды, и тут же обнаружил на своих пальцах вязкую, горячую кровь. По телу его в одночасье пробежалась незаметная дрожь, но, справившись с ней, он внимательно посмотрел на Гертруду.
«Держитесь, капитан, окей?» – Призывая её не сдаваться столь просто и не падать в сладко зовущие объятия смерти, он позволил себе потрепать её по щекам; пожалуй, и об этом мечтал каждый мужчина, находившийся под её начальством. Однако, никаких иных мыслей, кроме о как о смерти Гертруды, Берндт до себя не допускал. Он ощущал стыд, чувство неловкости столь сильно завладело им, что он был готов отдать свою жизнь – лишь бы повернуть мгновения вспять, лишь бы не подставлять под удар своего капитана, оставшись преданно ожидать на улице у машин её четких приказов. А посему, все эти небезосновательные страхи, вся та злость и волнения, наконец, возымели над Берднтом верх.
«Идиотка ты, Лиммер! Нахера ты вообще за мной поперлась? – Позабыв о том, что она была старше по званию, сейчас он видел в ней лишь молоденькую девчонку, которую стоило отчитать за совершенные ею ошибки. – Глупая, дурная баба! Какой из тебя капитан?! У плиты не стоялось? Надумала в войнушку поиграть? Поиграла?»
Сверля её гневливым взглядом и вряд ли отдавая отчет в сказанном или же сделанном, Берндт перешёл на выражения, столь нецензурные, что приводить их здесь, в тексте, было бы весьма неприличным; однако, весь их смысл сводился исключительно к «как можно быть такой безрассудной?»: «Черт бы тебя побрал, дура!». Продолжал ругаться он, тянясь к рации в попытках – к слову сказать, небезуспешных – предупредить бригаду скорой помощи о работенке, возникшей на их горизонте.

Когда же последние силы стали оставлять Гертруду, все бранные слова, что ещё крутились у Берндта на языке, тут же забылись. На мгновение замолчав, он знал – её смерть близка, а осознание собственного бессилия стало давить на него ещё более тяжким грузом. И не хотелось ему теперь ни ругаться, ни злиться – лишь молчаливо молиться, по-детски наивно верить, что всё обойдется. Но куда уж там!
«Нет-нет-нет, - зашептал Бендт, тут же привлекая к себе Гертруду. Памятуя о том, что каждое движение причиняет ей боль, он постарался как можно аккуратнее уложить её к себе на колени. Прижимая её к себе ближе, он горько сожалел о случившемся, корил себя, как единственного виновного, только-только начиная с лихвой ощущать ту вину, что останется с ним по жизни. – Держись, слышишь? Ну же!»
Ощутимо, но не болезненно, похлопав её по щекам, он предпринимал последние попытки вытащить Гертруду из объятий смерти. Но тщетно.
«Нет, - вновь повторил он, вглядываясь в черты её лица и стараясь найти в них ускользающие мгновения жизни. – Нет!» Нервно одернув её за ворот одежды, Берндт сцепил зубы разве что не до скрежета и ощутил сколь сильно свело скулы: «НЕ-Е-ЕТ!». Закричал он, не в силах молчаливо справиться с душевной болью, едва ли меньшей той – телесной – что поразила Гертруду.

Отредактировано Berndt Koch (2013-12-15 02:45:44)

Стоило Гертруде потерять сознание, – что для самого Берндта, немало взволнованного всем произошедшим, приравнивалось к смерти, - как всё в одночасье вернулось на круги своя. На фоне криков где-то вдалеке раздавались выстрелы, отсветы автоматных очередей плясали на стенах, клубами пыли наполнялся сырой воздух складских помещений; едва ли кто, в столь непростой, опасной обстановке, мог стать свидетелем несчастья. Выпавшую же роль послуха и творца случившегося Берндт сыграл превосходно и весьма-весьма искренне. Всё ещё обескураженный, пораженный, - [не буду скрывать от своего читателя] - ещё и напуганный, он ощущал, как сердце его бешено-бешено билось, как стук того отдавал в глотке, как в одночасье стало ему душно и… зло. Молчаливо проклиная вселенскую несправедливость и Господа-Бога, он всматривался в лицо Гертруды, и нет нет, да надеялся – ещё мгновение, ещё секунда, и она откроет свои глаза, подожмёт недовольно губы и выскажет всё, что накопилось на её душе: как она разочарована и раздосадована поведением Берндта, как бы она хотела лишить его погон, а ещё лучше – пристрелить на месте. Но то, что надежды эти тщетны и абсолютно безосновательны, он осознавал явно, а посему – был вынужден смириться.
До чего же хотелось ему, взявшись за оружие, сорвать свою злость на тех террористах, коим нелёгкая – да и воля случая – все ещё позволяли дышать. Он видел – словно бы уже переживал это – с каким бы остервенение рванул в самое пекло, с какой жестокостью и яростью разбирался бы с каждым встречным, и сколь глупо бы погиб, словив пулю. И раньше само понятие смерти не пугало Берндта – выйдя на службу в полиции, добившись принятия в «Гемайншафт», он быстро свыкся с мыслью – любой из дней мог бы стать его последним, а уходя ранним утром из дома, обратно он мог вернуться разве что вперёд ногами. Смерть не от старости, не от болезни, не от случайного даже случая, но по воле службы, стала для него само собой разумеющейся; оставался лишь вопрос времени – когда же, ну, когда это случится? Теперь же, пережив самое страшное – потерю своего командира – Берндт был готов с некой фанатичной, ненормальной радостью почить с миром, лишь бы избавиться от того, что пугало его сильнее собственной кончины – от мук совести. Сама мысль о том, что ему никогда не забыть случившегося с Гертрудой, что во всём том есть его неизменная вина, уже тревожила его; а что же будет дальше? минет час, второй, третий, день, неделя, месяц, год, а воспоминания о тридцатом декабре двадцатого года будут неотступно преследовать его, станут его наказанием и расплатой за собственную неосмотрительность и за решительность, неуместно, да и не вовремя, проявленную.

Однако, наряду со своими пагубными желаниями как можно скорее расстаться с жизнью, Берндт ощущал себя обязанным остаться с Гертрудой. Бросить её здесь, одну – значит, вновь погрешить против своего честного имени и совести, проявить неуважение; а что, если с ней – только-только обретшей покой – что-нибудь случится? Посему, едва ли отдававший себе отчет, он прислушивался к каждому выстрелу, каждому слову и шороху, и во всём том видел опасность; словно верный пёс, небезызвестный Хатико – прости, Господи – считавший своим долгом ни в коем разе не оставить свой пост; с него – а заодно и с Гертруды – хватило уже одного самовольного ухода.

Стоило бы отметить, что с того мгновения, как Гертруда потеряла сознание, а террористы были успешны обезврежены, - некоторые даже и убиты – прошло совсем-совсем немного времени. Однако Берндту казалось, что только по истечении нескольких долгих, томительных часов он был найден медиками. Их учтивые вопросы: «Вы не ранены?», «Вам плохо?», «Всё в порядке?» были восприняты им, разумеется, в штыки; не сорвав своё раздражение на почивших террористах, он принялся обвинять врачей в некомпетентности, показывая на лежавшую на его руках Гертруду и презрительно, ядовито замечая, что это она ранена, это ей плохо и эта она не в порядке. И только когда Берндт всматривался вслед уезжающей машине скорой помощи, он смог ответить на обеспокоенные вопросы сослуживцев короткое: «Это из-за меня». И не хотелось ему в подробностях рассказывать, что произошло и как, так как сам факт озвученного окончательно ставил на нём метку невольного преступления, от которой избавиться уже не представиться возможным: Гертруда-то умерла, ещё никому не удавалось вернуться с того света, правда?

Не плохо было бы отдать Гертруде должное – возвращение с того света, быть может, и не показалось ей лёгким, но уж точно сталось возможным. И всё то время, пока она боролась за жизнь, Берндт боялся и вдох сделать; ему казалось, что стоит только возрадоваться её чудесному спасению – как она вновь окажется в цепких объятиях смерти, коя уже не будет столь добродушной.
Сменив место своей дислокации, он теперь сторожил её покой то возле операционной, то после_операционной палаты. Лишь единожды отлучившись домой – и то потому, что сделать это настоятельно советовал Карл – он вернулся спустя час, так и не найдя успокоения. Бродя по коридорам, нехотя отвечая на звонки приятелей, ему «посчастливилось» переговорить даже с начальством, небезосновательно интересующимися, «каково состояние капитана Лиммер». Разумеется, их интересовали и обстоятельства, кои стали причиной её нездоровья – однако, набравшись мужества, Берндт вновь признался в собственных ошибках, не надеясь на понимание. Впрочем, даже лаконичное «Разберёмся позже. А пока Вы, лейтенант, временно отстранены», не смогло порадовать его. Казалось бы – не лишился погон, авось, судьба окажется благосклонной, Гертруда выкарабкается и заживём припеваючи, как в старые-добрые времена. «Но, честное слово – думал Берндт – лучше бы сразу выгнали с позором и дали бы спокойно где-нибудь спиться».
Но, так или иначе, собственная дальнейшая жизнь не занимала его до тех самых пор, пока врачи, наконец, не сообщили – жизни Гертруды ничего не угрожает. Лишившийся горы с плеч, могущий спокойно вздохнуть, он покончил с проклятиями, кои посылал в адрес Господа Бога и Вселенной, и принялся их благодарить. Жива. Главное, жива. Обошлось.

Как только на то выдался удачный момент, Берндт воспользовался им и незамедлительно прошел в палату, в кою ему – по всем правилам – вход всё ещё был запрещён. Но нуждающийся в встрече с Гертруде, ему хотелось удостовериться, увидеть собственными глазами – она в порядке, всё самое страшное позади.
Тихонько закрыв за собой дверь – предварительно удостоверившись, что не был замеченным – он было повернулся к больничной койке, и невольно замер в удивлении… скажем так, весьма приятном. Гертруда не была бы собой, если бы позволила себе тихонько лежать, всматриваться в белоснежный потолок и размышлять над дарованным вторым шансом. Вместо всего этого, она разбиралась с капельницами, пищащими медицинскими приборами, всем своим видом демонстрируя – дайте ей минутку, и она снова ринется в бой (ну, или же пристрелит, наконец, Берндта).
«Не советую, - не без учтивости сказал он, красноречиво поглядывая на неё и трубочки. На короткое мгновение губ его тронула едва заметная улыбка; однако, уже спустя секунду, он вновь стался серьезным. Благодаря бывшим ещё слишком яркими, безмерно колкими воспоминаниями недавнего прошлого, Берндт ощущал неловкость, от которой вряд ли бы смог избавиться; более того, он вдруг осознал, сколь грубы были его выражения в адрес Гертруды, как нецензурно выражался он на её смертном одре, и – ей Богу – лучше действительно сразу в отставку и спиваться. Нет, она, конечно, тоже хороша – но и свои ошибки он не собирался умолять. - Вы не передумали, капитан? Может, всё-таки к плите?»
Собственно, как Гертруда не была бы Гертрудой, не соберись она поскорее избавиться от больничной атрибутики, так и Берндт не смог удержаться от шутки; да только впервые за всё время их службы, шутка эта была не язвительной, но доброй.
«Как Вы? – В нерешительности с ещё мгновение помявшись возле двери, он прошел по палате и, присев на стул рядом с больничной койкой, устремил на Гертруду пытливый взгляд. Словно бы боясь, что она – из вежливости, скажем – солжет о своём самочувствии, он пытался по одному только выражению её личика прочитать, сильна ли боль от огнестрела, не плохо ли ей, хочет ли она его смерти. – Всё закончилось хорошо. Террористы обезврежены… Прости, что так вышло».
Извинения, покаяния – всё то всегда давалось Берндту с огромным трудом, и посему – он и сам не заметил, с какой внезапностью перешёл с темы на тему и, более того, как «Вы» вдруг стало панибратским «ты»: «Тебе… Вам… Не следовало идти за мной. Я был уверен, что Вас предупредят об этих гребанных заложниках». – На мгновение замолчав, он принялся вновь проигрывать в памяти недавние события и заново переживать их. Ему не сиделось на месте, хотелось поскорее разобраться со всем этим, и он заставлял себя смотреть на Гертруду, хотя то и дело отводил взгляд и опускал голову.
«Мне жаль, - наконец, заключил Берндт. – Я не хотел, чтобы так вышло. Я подаю в отставку»

Отредактировано Berndt Koch (2014-01-11 18:17:50)