Клаус не производил впечатление "Васи", или человека недалёкого. Окружающие всегда видели в нём что-то такое... этакое. Но как-то игнорировали сигналы, посылаемые интуицией. Как же глупы люди, они постоянно не обращают внимания на "шестое чувство", а ведь оно порой может спасти. Бернштайна же продолжали воспринимать, как хорошего специалиста-психолога. Признанный талант, но немного псих. А кто сегодня без греха? Как-то стерпится.
И у редких личностей могла возникнуть шальная мысль, что этот светловолосый мужчина с усталыми глазами мог быть в одной упряжке с террористами.
А ещё нельзя было и подумать, что герр Бернштайн стрелок очень даже годный. Нет, практики было не много. Просто с отрицанием общепринятой морали и нелюбовью к людям спускать курок было очень просто. Предельно просто, надо сказать. В деле оппозиции это был явный плюс. Даже близорукость Клауса не портила его навыков, так как рука безжалостного человека не дрожала.
Потому, что отсутствие совести - его черта, в этом плане он инвалид. Спит он сном младенца, когда снисходит до сна.

В первый день лета он широким шагом направлялся на общий сбор, думая, что если и эта операция накроется медным тазом - то всё, конец делу Шторма. Конец, в общем-то, всему.
Да-да, Бернштайну было очень весело, он был в восторге. Будут ли его настроения такими же, если его подстрелят? Сложный вопрос. Клаус думал, что получить пулю было бы крайне досадно. Но это не заставило бы его остановиться. Он вообще никогда не смотрел назад, чтобы поплакаться и сожалеть о сделанном выводе. Он ни разу в жизни не сомневался в правильности своих действий, ни разу не осуждал себя. Помните - по части совести он - инвалид.
Хорошо быть серым и незаметным, что туманный Лондон, в котором он родился. Интересное сравнение, но довольно точное.

Почему в этом грёбанном клубе всегда так темно? Неужели террористам льстят сравнения с волками, на которых ведут охоту, посему они делают свою обитель похожей на логовище?
И дело не только в освещении, но и в вечном бардаке. В принципе, только Клаус и снисходил до того, чтобы сделать здесь то, что действительно можно было назвать полноценной уборкой. Он был жутким педантом, готовым простить безобразия на рабочем столе. Но разбросанных вещей на полках, мебели, а особенно на кухне он не выносил. Настолько всё это резало глаз, что Бернштайн был готов смириться с ролью хозяюшки, которая заявлялась сюда стихийно, складывала всё по своим местам и порой бросала многозначительные взгляды, полные упрёка, на свидетелей наведения порядка в "святая святых". То, что эта "хозяюшка" имела облик заносчивого, но вежливого интеллектуала средних лет, вызывало ступор. Но все привыкли, тут и не такое видели.
Один несомненный плюс - Клаус отлично заваривал чай, так как не мог пить то богомерзие, что остальные называют кофе.

Светловолосый кивнул молча, скептически осматривая Бахмана, Рихтера, а потом вперил взгляд в стену, вздохнув. Принял унылый вид, приподняв брови.
- Нас всё меньше и меньше с каждым разом, - герр Бернштайн всегда умел находить "правильные" слова. Ведь все ТАК нуждались в его сухих констатациях фактов, которые они и без него знали.

Уна по своему обыкновению была не в духе. Большинство участников Черного Шторма к этому привыкли и не обращали внимания на ее пустой взгляд – до жуткости прямой, твердый, насыщенный любопытством до социального неприличия, он словно выжимал из предмета душу. Вещь, на которую она взглянула, точно теряла что-то, отдавала ей часть себя и становилась другою. Несмотря на привычку, некоторых все же пробирал мороз по коже. На общее собрание Освальдт опоздала. Умышленно или нет – ответ  на этот вопрос ей самой казался неточным. Все неточное – несущественно. Неразумное недействительно.
Она вошла молча, ни на кого не глядя, привычно сбрасывая с плеч потрепанный рюкзак. Ей было безразлично, ждал ли ее Оливер и остальные, надеялись ли на ее участие или нет. Безразличие давным-давно стало ее жизненной позицией, остовом, на котором зиждились холодная ненависть и слепая верность, причины которых ей самой открывались с трудом.
Все так же безмолвно Освальдт заняла свободное кресло и демонстративно принялась чистить пистолет, словно никуда не уходила, будто была неотъемлемой частью этого клуба и Черного Шторма в частности, по умолчанию следовавшая за любым его проявлением извне. Карающая десница. Ей такие слова показались бы пошлыми. Пошлыми ей казались любые слова.
Ибо оледененье есть категория будущего, которое есть пора, когда больше уже никого не любишь, даже себя.
Уна едва заметно вздрагивает, как если бы ее напугал резкий звук. Но в штабе царила относительная тишина, сродни затишью перед бурей. Не звук ее напугал. Воспоминание. Именно таким был вечер, в который погиб Тео. Она, Уна, сидела в том же кресле. Она улыбалась своим мыслям, украдкой глядя, с какой горячностью Тео что-то доказывает, как обагряются гневным румянцем его ямочки на щеках. Она не смогла прийти на его похороны. Оледененье всецело поглотило ее в тот момент, когда от раздавшегося выстрела на груди Тео расцвел алый цветок. «Они обещали не применять оружия!», возмущенно крикнул кто-то, словно его обсчитали в магазине и он требует мщенья согласно закону о правах потребителей. «Уходим», слышится с другой стороны. Освальдт не могла пошевелиться. Кровь пропитала ее перчатки так, что траурно-багровый полумесяц пришлось полчаса вымывать из под ногтей зубной щеткой. В груди нарастал вой, удушливая волна ненависти и отчаянья, всепоглощающие и беспощадные. Она чувствует их по сей день, на уровне солнечного сплетения, каждую секунду. В прошлом те, кого любишь, не умирают. В будущем, в определенном смысле, нет никого. Именно поэтому Освальдт признавала только настоящее, а после него – спасительную пустоту.
Пистолет холодел в ладони приятной тяжестью. Черный, он контрастировал с ее тонкой бледной рукой, изрешеченной линиями вен. В этот вечер Уна была особенно бледна без своего привычного макияжа, скрывающего природную бесцветность. С такого лица взгляд соскальзывал сам собой, не в силах уцепиться за какую-либо черту. Привычная мертвенная бледность сменилась особой горячей белизной, словно внутри нее зажегся огромный, сильный огонь, и тело прозрачно светится, как тонкий севрский фарфор.
- Ну, может кто-нибудь включит похоронный марш, поддержать атмосферу? – Освальдт оглядывается, острая, словно корабельная щепка, готовая вонзиться в босую пятку зазевавшегося моряка. – С такими мордами вам дорога исключительно в депрессивный цыганский табор. Мелкий, тебя не касается. Ты по жизни пример весельчака.
Освальдт закончила возиться с оружием и с вызовом обвела взглядом присутствующих.

Они цапались, как звери в диких джунглях. Каждый пытался загрызть соратника насмешками, искрометными шутками, саркастическими заметками, будто они не являлись единым целым. По мнению Кузнечика, Черный шторм должен был сплотиться в минуты общего упадка, но никто из присутствующих его мнения не разделял. Взгляд волка пытался испепелить Оливера, герр Бернштайн оставался в стороне от происходящего, а Уна, как всегда, "разряжала" атмосферу своими искрометными подколами. Альбрехт похолодел - ему стало настолько неуютно, что мальчик предпочел бы сейчас вернуться на кухню - туда, где еще ночью было гораздо спокойнее.
Оливер, казалось бы, был единственным из присутствующих, кто адекватно оценивал ситуацию. Его речь была полна смысла. Трудно не заметить, что Бахман обдумывал происходящее достаточно долго, чтобы выдать малочисленным слушателям четкий план действий на ближайшее время.
Услышав свое имя, Кузнечик рассеянно кивнул.
Томас Циглер - полный альтруизма и жажды справедливости юноша, активист молодежного движения, который, несомненно, должен был откликнуться на предложение Бахмана. Полный энтузиазма творить демократию, он с огромный удовольствием станет мишенью для телевизионщиков и силовых структур, только вот эта деталь плана Бахмана совершенно не увязывалась в голове мальчика: неужели он хотел использовать студентов, как пушечное мясо? Отвлекающий маневр? Опасная затея могла обернуться для ребят катастрофой.
А если выяснится, что митинг был подстроен Штормом, то их ждет настоящая погоня.
И все же, Альбрехт должен озвучить Циглеру предложение Оливера. Почему должен - мальчик не знает, но должен.

- Беру натурой. – Мрачно улыбнувшись, Освальдт вскинула бровь, однако от дальнейших комментариев воздержалась. Развалившись в кресле, она принялась сверлить Оливера рыбьим взглядом, и хотелось бы нам отметить затаенное злорадство в этом взгляде, но нет. Сегодня Уна была абсолютно не заинтересована в разжигании конфликта. По-крайней мере, она сама так считала, но против дрянного характера бессильна любая мысленная установка.
Политику Уна недолюбливала из-за переизбытка пафоса. Речь любого политика истекала им, сочилась зеленоватым гноем из воспаленной раны, щедро приправленная патетикой. У Бахмана были все шансы выиграть какие-нибудь выборы при равных возможностях сторон. Он умел находить в словах нечто, затрагивающее душу любого, кто состоял в группировке. Любого, даже Уны Освальдт, которая от одной из его фраз мысленно сжалась, в тщетной попытке отшатнуться от своей беспощадной способности запоминать изображения всего и всех. Отодвинуться от образов, которые несли за собой слова.
Будто ничего не случилось.
Кровь на ее руках. Всполохи фонариков. Воздух изрыт криками. Кровь на ее руках.
Будто ничего не случилось.
Будто ничего не случилось.
Будто
ничего
не случилось.
Слова Оливера отозвались в ее голове многоголосьем на разные интонации, курсивом и подчеркиваньем одновременно, словно кусочки от разных паззлов, собранные, тем не менее, в одной цветовой гамме. Уна отстраненно наблюдала, как побледнели ее пальцы, сжавшиеся на стволе пистолета, который она не спешила класть на стол, меланхолично проводя пальцем по матовой поверхности его граней. Ее нисколько не трогала ситуация, далекая от нормальной, наоборот, факт чужеродности собственных эмоций казался забавным. Словно стоишь на пороге собственного дома с прозрачными стенами без ключей, лишенный возможности войти. А в это время в твоей квартире кто-то чужой заглядывает в твой холодильник, слушает твою коллекцию винила, треплет твою собаку за холку и та даже не пытается его укусить. Чертовски обидно.
Будто ничего не случилось.
Освальдт понимает, что ее легкие все это время не получали кислород. Она непроизвольно задержала дыхание, погрузившись в собственные мысли. Осторожный вдох. Столь же медленный выдох. Слова снова разбежались от нее, словно тараканы от внезапно вспыхнувшего на кухне света. К реальности ее вернул голос Клауса.
Молниеносным движением Уна передернула затвор пистолета и направила его в сторону Клауса, выдохнув «пуф». Ни один мускул на ее лице не дрогнул, но глаза горели лихорадочным огнем. Однажды штормовики все же решат, что без нее им безопаснее, чем с ней. Плевать. На все плевать.
- Глупые вопросы принимаются исключительно в письменном виде по четвергам. – Процедила Освальдт, помедлив, опуская пистолет. – «Хоть кто-то останется в живых»… Где тут очередь в смертники? Нет? Так я первой буду. Всяко лучше, чем смотреть на ваши кислые рожи от операции к операции.
Уна издала смешок, который больше походил на птичий клекот.
- Где людей на такой план брать, птенчики? Первая группа, вторая группа… Только кофе казенный выжирают, а как пахнет жареным – не мам, мне сегодня ко второй паре.

Отредактировано Una Oswaldt (2014-05-09 19:25:14)

"Точно. Не пикник с пирожными. На пикнике ты бы не срал кирпичами, Бахман".
- Как ни странно...
"Как бы мне ни хотелось высмеять его речь..."
- Как ни странно, но Оливер чертовски прав. Если просто сидеть и пенять на себя за малочисленность, нас, людей, готовых к решительным действиям против тоталитарных задниц правительства, не прибавится. Нужно действовать. И действовать как можно скорее.
Оливер разработал простейший, но вполне реальный план действий. Он решился повторить аферу с документами, как в некогда провальной акции на рейхстаге, но на этот раз все должно было сложиться гладко. Теперь в рукаве у "Черного шторма" имелся туз - детишки, которые грудью лягут на амбразуру, чтобы добиться своего. Тот случай с несчастными студентами лишь распылил их ненависть к правительству - и теперь они жаждали кровавой бани.
А еще Константин прекрасно понимал, какого рода "помощь" нужна была Бахману. Стоило этим двоим встретиться взглядами, полными взаимного "убью и съем", как все сомнения отпали - этот удод просто не доверял Рихтеру. С тех самых пор, как псы загнали Марка в угол. Тот, конечно, все еще держался, пока дышал после многочисленных пыток, но жизнь стремительно его покидала. Райнер не доживет и до конца недели - таков был прогноз его старого друга Константина. Слишком уж долго он не приходит в себя.
"Оно и к лучшему. Слабейшие погибают во время шторма".
- Ладно. Если ты сам не в состоянии справиться, я помогу, - фыркнул Рихтер, меланхолично затягиваясь сигаретой. От бесконечного дыма помещение приобретало сизый оттенок, старый ночной клуб провонял дешевым табаком, который курили некоторые особо несостоявшиеся члены группы.
Константин терпеть не мог дешевку.