[AVA]http://funkyimg.com/i/HifM.gif[/AVA]Боль холодной рукой прикоснулась ко мне,
Оказалась душа в западне.
Наполовину чаша жизни пуста,
Но замерла душа, как кисть у холста.
В Португалии погода стояла такая, что невозможно было описать обыкновенными словами. Приближалась осень, но деревья стояли все еще зеленые. Теплый ветер поднимал с земли редкие опавшие листья, кружил их и заботливо укладывал обратно к корням. Небо, в основном чистое, лишь изредка где попадались белые пушки облаков, слепило ярким голубым цветом. Зябко становилось только во время прилива – приходящий от вод Атлантического океана ветер забирался под одежду и заставлял ежиться.
Альбрехт любил Португалию и Лиссабон, какими бы они не встречали его. Здесь ему становилось тепло на душе, маленькое пламя в сердце грело его изнутри, когда он сошел с самолета. Он вернулся домой. В свой настоящий дом.
Уже двадцать лет не утихали в Германии беспорядки. После свержения прежней власти в стране наступила полнейшая анархия. Все европейские страны, даже те, кто сохранял нейтралитет подобно Португалии, направляли в Единое Европейское государство армейские отряды для контроля и предотвращения смертоубийств на улицах немецких городов. В такой же отряд попал и Альбрехт Рубаль, выбравший пятнадцать лет назад военную карьеру.
Два года он не видел мать, дядю Ханни и Готтфрида – своего названого брата. Признаться, он сильно соскучился по всем: и по мягким нежным прикосновениям мамы, и по смешному ворчанию Йоханнеса, и даже, что уж тут говорить, по бесконечным проблемам Готтфрида. Сейчас ему, должно быть, около двадцати лет – примерно столько же, сколько было Кузнечику, когда он пришел к выводу, что детские игры закончились.
Ему все еще трудно было идти на контакт. Аспергер не желал выпускать сорокалетнего мальчишку из своих лап, но на его тихие странности не обращали внимания: новые документы, в том числе и медицинская книжка, не имели ничего общего с его прошлым, кроме имени. Дома он обычно запирался в своей комнате в обнимку с ноутбуком – не тем старым, который он привез из Германии двадцать лет назад, но с новым, что удалось выкупить по дешевке на интернет-аукционе. Старое железо он давно продал по частям в том же аукционе – нашлись люди, которым потребовались давно устаревшие детали. Так или иначе, но Кузнечик проводил почти все свободное время за монитором компьютера.
Уже двадцать лет о Черном шторме не было вестей. В частности Альбрехта волновал только один человек – Шепот, который не подавал голоса с того самого момента, когда Альбрехт сорвался с места, чтобы сбежать за ним и за Константином Рихтером.
Мама так и не узнала, что произошло с волком, но думать о нем не перестала... да и как перестать, если родной сын во всех отношениях напоминает своего злодея-отца? И лицом, и идеологией, и даже пренебрежительным отношением к Ангелике Мецгер.
Альбрехт добрался до нужного дома нескоро. Часами он бродил по улочкам города, пытаясь надышаться вдоволь свежим воздухом, в котором не чувствовалось аромата крови, пороха и пыли. Два тяжких года провел Кузнечик в настоящем аду. Люди стали похожи на зверей. Они кусали друг друга, грызли, рвали в клочья. Берлин разделился на три враждующих лагеря: приверженцы тоталитаризма, демократы и анархисты. Берлин пылал, будто преисподняя.
Жестокость и животная агрессия проникала во всех, кто имел счастье находиться там. Альбрехт ничего не почувствовал, когда выстрелил в лицо мужчине, размахивающему бутылкой с коктейлем Молотова. Он просто нажал на курок без всяких колебаний. Он знал, что поступил неправильно, но другого выхода не было.
Угрызений совести Кузнечик не испытывал. Это был его долг.
Мысли оборвались кротким стуком в нужную дверь. Рубаль даже не заметил, как добрался до дома и решился постучаться.
Маму ожидал сюрприз.

[AVA]http://funkyimg.com/i/HifM.gif[/AVA]Hush, child, the darkness will rise from the deep,
And carry you down into sleep
Child, the darkness will rise from the deep,
And carry you down into sleep.
Чувство, когда ты вновь обретаешь давно потерянный дом, несравнимо ни с чем. Тепло, разливающееся по телу при виде слегка покосившейся бежевой двери, выпрыгивающее из груди сердце, когда ты замечаешь в окне движение, с любовью постриженные кустарники по периметру двора – все это вызывало лишь приятные воспоминания в отличие от окрашенной в безумные красно-желтые цвета исторической родины.
Германия рушилась на глазах, будто истлевший лист бумаги рассыпалась прямо на руках, но Кузнечик не испытывал никаких эмоций наблюдая за распадом некогда великой империи, разве что ему искренне было жалко людей, не имевших ничего общего с творившимся беспределом. Большинство из них пало безвинными жертвами политических репрессий, остальные же тряслись в углах, ожидая, когда карающая длань тоталитарных отголосков дотянется и до них. Сначала он действительно пытался помочь.
А потом понял, что это бесполезно, и стал выполнять долг.
Когда мужчина сошел с поезда в Берлине, он вспомнил себя двадцатилетним мальчишкой, бежавшем от прошлого, крепко держась за руку женщины, которую он знал не больше месяца. Много воды утекло с тех пор. Кузнечику пришлось измениться, чтобы удержать на плаву впавшую в депрессию мать. Ступив на земли Португалии и помогая новой матери спуститься по подножке, Альбрехт Вебер ощутил себя взрослым. Теперь он нес ответственность не только за себя и за Ангелику Мецгер, но и за тогда еще не родившегося Готтфрида.
Берт и не надеялся, что он стал для мальчика хорошим братом: ему просто не с кого было брать пример. Эдгар, его брат, никогда не был для Кузнечика другом, не говоря уже о родной крови. Грязь предательства так и исчезла из памяти бывшего хакера. Он не смог простить Эдгару его обмана.
- Здравствуй... мама.
Альбрехт неловко топтался на пороге, а Ангелика в порыве искренней радости заключила названого сына в самые крепкие объятия в его жизни. Он выронил из рук тяжелый походный рюкзак и тоже обхватил руками худые плечи самого родного человека.

[AVA]http://funkyimg.com/i/HifM.gif[/AVA]Undo my sad,
Undo what hurts so bad,
Undo my pain
Gonna get out, through the rain.
Для полного счастья все эти несколько лет Кузнечику не хватало одного – нежных маминых напутствий, ее поддержки и наставлений. Теперь, глядя на нее чуть сверху, он ощущал на душе спокойствие. Мама была рядом: живая, здоровая, красивая, как и всегда, немного уставшая от домашних забот, но все-таки Альбрехту казалось, что глаза ее сияют.
Каждый раз расставание давалось все труднее. Годы, проведенные в отдалении от родного дома в Лиссабоне, приносили с собой хроническую ноющую боль в груди, которая не желала исчезать хотя бы на время. И чем мучительнее было время вдали друг от друга, тем сильнее билось сердце, когда они вновь держались за руки.
- Мам, не плачь... – растерянно забормотал Кузнечик, так и не научившийся различать слезы печали и слезы счастья. – Ну не плачь, мам... – он осторожно стер подушечкой пальца влажные дорожки на щеках женщины. – Все ведь хорошо...
Но мама продолжала улыбаться сквозь слезы тем нелепым глупостям, которые он говорил, его неуклюжесть в общении давным-давно перестала тревожить маму – только умилять. Кузнечик был таким, каким был, этого не исправить, зато можно помочь ему свыкнуться со своим недугом, - так мама и поступала, она не делала различий между сыновьями, не давала поблажек ни тому, ни другому, к обоим относилась по справедливости.
- Да я не устал... – вяло отвечал ей Кузнечик, когда Ангелика настойчиво намекала на то, что он должен выспаться после долгой дороги. Он бы предпочел сейчас провести время рядом с ней, хотя бы просто посмотреть на нее, когда она будет заниматься своими делами. Он так мечтал ее увидеть со дня, когда отбыл в Берлин, и вот сейчас она рядом с ним, такая же упертая, как и всегда.
По хорошему, нужно было сказать ей, что дома он не задержится. Через неделю его увольнение заканчивается, и Альбрехт возвращается в Германию – проклятую всеми богами страну.

[AVA]http://funkyimg.com/i/HifM.gif[/AVA] If it can be broke then it can be fixed.
If it can be fused then it can be split.
It's all under control.
- Его выгнали? – рассеянно произнес Альбрехт без тени удивления в голосе. Отчисления следовало ожидать – безответственное отношение Готтфрида к учебе рано или поздно должно было привести юношу к пропасти, но почему-то мама до последнего надеялась, что Готтфрид возьмется за ум.
Не заканчивавший никаких образовательных учреждений, Альбрехт должен был стать самым большим разочарованием для своего отца – одного из самых опасных людей Гемайншафт. Слабоумный ребенок, отщепенец, отброс общества – вот кем рос Кузнечик, страдая от одного из самых печальных недугов того поколения – аутизма, пусть и слабой его формы. У него не было возможности стать успешным человеком, но все же Рубаль выбрал свой путь, нашел способ не разочаровать мать.
Почему этого не мог сделать ее родной сын?
– Мама... – тихо шепнул Кузнечик, теребя пальцами край рубашки. Фразу мужчина так и не закончил – он просто не знал, как должен был успокоить фрау, которая слегка подрагивала от подступающих к горлу слез. Он молчал и смотрел маме в глаза, пока та не отвела взгляда. Только после этого Альбрехт отодвинул стул и присел. Он и правда сильно устал с дороги – несколько дней солдат терпел мерные покачивания в поезде, тоскливо глядел на проносящиеся мимо пейзажи и в нетерпении ожидал приезда. Теперь он был дома: по телу разливалась приятная истома.
Ангелика изо всех сил пыталась изобразить смирение, но актерская игра давалась ей с трудом. Впрочем, возможно, они с Кузнечиком просто слишком хорошо знали друг друга.
- Все наладится, - Кузнечик пытался подавить предательскую неуверенность в голосе, но тщетно – сейчас он уже не верил в грядущие светлые деньки.
Слишком много времени он провел во мраке, где свет несли только залпы и яростные факелы анархии.
- Я... я ненадолго. Пару дней, максимум неделя-полторы. Прости, мам.