• Имя: David Swann | Дэвид Сван
• Возраст и дата рождения: 38 | 11-апр-1982
• Место рождения, место фактического проживания на данный момент времени: Гонконг | Потсдам, Бранденбург, Германия
• Внешность:
Michael Fassbender
Рост – 182см
Особые приметы – эндопротезы плечевого сустава, запястья и трех пальцев правой руки, и, как следствие, ею пользуется по минимуму - переученный правша; наследственная никталопия; на внутренней стороне правого предплечья – небольшая татуировка с группой крови и резус-фактором (O(I) Rh+)
• Характер:
Он не выходит из себя, не теряет самоконтроль, не плачет и не взывает к пониманию. Он как спящий вулкан с клокочущей внутри лавой – неподвижный снаружи, обманчиво безмятежный. Говорит размеренно, жесты довольно скупы и малочисленны. Флегматичный, вдумчивый, немного себе на уме. Может соглашаться, кивать головой в тон вашим высказываниям, может даже клятвенно заверить в исполнении чего-то, а потом все равно сделать по-своему – о долгах забывает, данное слово ни во что не ставит.
Умеет лгать, от других тоже не ожидает честности. Не подозрительный, нет, просто правда, по его мнению, не во всех случаях лучше обмана.
Многое повидал, поэтому иногда может говорить с покровительственной ноткой в голосе. Вообще же – ровный, в конфликты старается не вступать, хороший слушатель, который будет ловить каждое ваше слово. Не факт, что он вас понимает, потому что мысли его могут витать где-то далеко-далеко, но выглядеть будет так, будто вашими устами глаголет сама Истина – весь слух, весь внимание.
Мало что может вывести его из себя, но если он начинает дышать глубоко и часто, а на губах появляется эта его акулья улыбочка, то лучше уж побыстрее уносить ноги, потому что спящий вулкан проснулся.
Вообще же, любит тишину, фильмы о космосе, неспелые яблоки с белыми веснушками и тихую размеренную жизнь провинции. Знает толк в еде, неплохо ориентируется ключевых событиях Олимпийских Игр. Прекрасно разбирается в технике, но литература, искусство и история для него – слепая зона, неподвластная пониманию.
Политически инертен, его жизненная позиция может казаться аморальной. Не верит в бога, хотя очень хотел бы.
Совсем мало спит. Как и все киношные злодеи.
• Биография:
Саммари: родился в Гонконге, есть сестра-двойняшка. Детство, учителя, мелкие шалости - все как у всех. В семнадцать впервые попал в Боливию - вместе с тем, впервые оказался в воюющей стране. Вернулся домой, заболел войной. С тех пор стал регулярно мотаться по "горячим" точкам. Начал рисовать свои собственные чертежи вооружения, так и не поступил в университет. Получил несколько ранений - серьезных и не очень. В тридцать пять завязал, переехал в Германию.
У него есть два жирафа.
Всякий, кто бывал в Гонконге в апреле, без обиняков вам скажет: «Друг, туда лучше не соваться». И дело не в библейских тучах мошкары, не в наваливающихся внезапно молочных сумерках, не в кровоточащих светом закатах и даже не во влажных горячих потоках, которые, словно огромный язык, облизывают тебя в головы до пят – вовсе нет, собака зарыта гораздо глубже. Зрите в корень – проблема кроется в самом городе-автономии.
Люди угрюмы и неприветливы, гудки машин раздаются в разы чаще, туристы, словно неприкаянные летучие голландцы, слоняются от бара к бару, в надежде получить обещанные за три тысячи долларов чудеса далекого и загадочного Востока. В апреле Гонконг – это больше Китай, но Китай не терракотовой армии и опрятных миниатюрных белошвеек, а Китай, плюющий на мостовые, и открыто презирающий всякого иноземного гостя. Это Китай-ксенофоб, Китай-сноб, Китай – лицемерный чиновник, готовый за милую душу послать тебя во все девять кругов лицемерного чиновничьего ада.
Хуже апреля в Гонконге может быть только филиппинский сезон муссонов. Но, если уж быть предельно откровенным, то люди не так уж и часто селятся в местах, где почва лоснится от чернозема, а солнце светит три сотни дней в году – ведь как иначе объяснить гренландских эскимосов, канадских индейцев, страдающих от всех напастей нигерийцев или… гонконгцев?
Так или иначе, мы уяснили две вещи – в Гонконг приезжают и апрель там скверен.
Привлекают туда, в основном, выгодные условия ведения бизнеса и льготы к привлечению иностранного капитала. Это были причина один и причина два, по которой в далеких восьмидесятых туда переехала австро-норвежская семья Сванов. Сван-старший тогда был молод и предприимчив – последнее он сохранил и по сей день. Со своим другом они основали небольшую компанию по разработке технических модулей, которая со временем переросла в огромную корпорацию с головоломной системой управления и множеством серых кардиналов, проворачивающих свои темные закулисные делишки.
Почувствовав опору под ногами, Сван-старший дал добро на двух-трех детей, благо томные тропические ночи города, наполненные ароматами свежих листочков чая, жасмина и лимонного сорго, располагали на продолжительные любовные утехи. И вот, апрель, самый неприятный месяц в году – двойняшки Дэвид и Робин Джоэн, мальчик и девочка, семь кило на двоих.
Спокойное детство, квартира под самой крышей, уйма стекла, окон и прекраснейшая в мире панорама выжженного неоном залива. Если распахнуть вечером ставни, то кожу тут же обдает влажной россыпью золотистых сумерек, ноздри щекочет запах мокрого асфальта, слышится ворчание чаек и тихие шепотки мерцающих в бездне звезд. Ночью город меняется. И только рассвет, разбросав тут и там клочки тумана, поспешно прячет следы разгула, маскируя это все по-кошачьи загадочным ликом гонконгцев – вальяжных, изнуренных, лениво стекающихся в центр города.
Ни в детский сад, ни в школу Дэвид никогда не ходил. Когда ему исполнилось пять, дом регулярно стал посещать сонм бесстрастных тонкокостных азиатов с безукоризненно правильным кембриджским акцентом. Они появлялись точно по часам, не опаздывая и не задерживаясь ни минутой дольше. Каждый – точная копия предыдущего, и только по времени можно было угадать математика ли сейчас или французский. Дэвид и Робин Джоэн сразу поняли, что шутить с учителями – дохлый номер. Шутить же над ними было не только бесполезно, но и чревато – все, что касалось дисциплины, было точной копией отцовских микромодулей, где всякий запрос удовлетворял лишь одно требование, а каждая функция беспрекословно приводила к ожидаемому результату. Любой шаг в сторону тут же пресекался: если код с ошибкой попросту удаляли, то и к детям снисходительности особой никто не проявлял. К ним относились как ко взрослым, которые волей случая оказались на время заперты в этих неразвитых гротескных телах.
Будучи фризами по крови, ментально эти дети являли собой совершенно новый тип человека – гражданина мира без рода и племени. Их учили говорить на языках большой семерки, разные наречия – воркующие, как голуби и бьющие по ушам, как скрежет железа,- звучали со всех сторон, растворяясь в пьяном мареве жидкого асфальта и несмолкающих уличных шумов. Они видели вокруг людей всех возможных национальностей, радужки глаз которых были любого оттенка от светло-серого, почти прозрачного, до черного, как сама бесконечность пустой вселенной. Гонконг был пристанью всякого путника - ничейная земля, земля обетованная.
В памяти Дэвида не осталось ни одного воспоминания о той поре, когда бы он был один, без Робин Джоэн. Разделяя весьма условные фамильные черты лица, они были точной копией друг друга в плане характеров – покладистые, неконфликтные, метр двадцать фантазий, грез и неуемной любви к фисташковому мороженому. Когда им было по девять лет, они сбежали из дома, чтобы в первый раз прокатиться на трамвае. В одиннадцать они едва не выпали из окна, в двенадцать – водили по городу туристов, выдумывая на ходу истории, а в пятнадцать – отправились без билетов на Тайвань, представившись официантами на небольшом круизном кораблике.
Они нарушали правила вместе, вместе же им и приходилось расплачиваться. Порой они доводили друг друга до белого каления, бросались едой, кричали до хрипоты, а потом, как и всякие гонконгские кошки, пугливо друг к другу подлизывались, ласкались, зализывали нанесенные раны. Если у них не было родины, то только благодаря друг другу они чувствовали принадлежность к чему-то большему, чувствовали ответственность друг за друга.
И вот, в семнадцать лет Дэвид поступил в университет, а Робин Джоэн, неожиданно для всех и для самой себя в первую очередь, вышла замуж. Пути их вот так запросто разошлись.
К началу второго миллениума корпорация отцов уже на протяжении некоторого времени выполняла государственные заказы на поставку сверхсоверменного вооружения. Благо инженеров там было предостаточно, а их переквалификация в условиях концентрации технических университетов на побережье всей Юго-Западной Азии – дело, можно сказать, плевое. Компания проектировала, орды азиатов собирали. Все были довольны, а обилие всяких военных столкновений обеспечивало стабильный поток наличности в лоно корпорации.
Дэвид сказал, что хочет присоединиться. Отец ответил категоричным «нет».
Дело в том, что ему прочили карьеру управленца, но никак не инженера, хотя именно на них, как на китах, держалась вся производственная мощь компании. Залогом успеха было новаторство, которое достигалось путем постоянного наблюдения военных действий. А где, как не на войне, можно было всласть лицезреть разрушительное действие твоего собственного детища? Вот так-то – профессия проектировщика оружия сопряжена с довольно-таки ощутимым риском. Эту участь Сван-старший доверил людям, не находящимся с ним в непосредственном родстве.
Целый год Дэвид изучал римское право, выписывал готическим шрифтом названия глав, воевал с тараканами размером с суповую тарелку и скучал по заляпанному звездами небосклону. Ему было скучно.
Примерно за три недели до начала каникул он свел дружбу с местными журналистами, которые в августе намеревались совершить экспресс-турне по ряду городов Боливии. Там в это время уже шли столкновения, грозившие обернуться гражданской войной – журналисты, эти охочие до «горячего» сорвиголовы, рвались в самое пекло, чтобы потянуть дьявола за бородку.
Подумав минуту-другую, Дэвид решил ехать с ними. Он был молод – раз. Два – ему было скучно.
Август был жарким, а Сукре показался каким-то слишком уж пыльным и облинявшим. Везде сновали припорошенные глиняной крошкой собаки, казавшиеся шакалами из-за своего рыжего меха и зияющих тут и там проплешин. Людей было мало, а под ногами хрустко лопались стеклянные осколки. Забравшись всей братией на Торре Роял, журналисты до полуночи снимали панораму раскинувшегося внизу города, его волнующие изгибы и убегающие во все стороны дороги.
Ночь одним глотком проглотила звенящее всюду безмолвие – зажигались огни, а с ними, казалось, и сама жизнь потекла по артериям номинальной столицы республики. Огненные нити фонарей оплетали силуэты ночных искусниц – их шоколадные бедра неспешно двигались в такт со звучащей на каждом углу мелодией испанских баллад, а руки, эти совершенные полные плети, оглаживали красоту упругих изгибов, грудей. Подувший с востока теплый ветерок принес ароматы сахара, масла, щкворчащих кукурузных лепешек. Город не походил на звенящий войной улей, поэтому журналисты, а с ними и Дэвид, двинулись вглубь страны, оставляя после себя, как Ганзель и Гретель крошки, пустые пивные бутылки и фантики от конфет.
Они блуждали по деревушкам, поднимали столбы пыли, фотографировали старцев с миллионом морщин на лицах и все пытались поймать войну за хвост. Их вояж походил на простую экскурсию, и самые старые журналисты, хроники, бывавшие на всех континентах и отовсюду снимавшие репортажи, беспрестанно курили сигареты и честили страну на чем свет стоит.
В середине октября они вернулись в Сукре. В тот же день пуля, просвистев у самого уха Дэвида, угодила прямехонько в глаз их переводчика. Они нагнали войну.
Позже, вспоминая этот период своей жизни, Дэвид будет морщиться и цедить сквозь зубы: «Война детей».
Там и в самом деле было много детей. Первое время их использовали как маленьких наемников, ведь в них обычно не стреляют.
Взрослые прятались в проемах выбитых окон, в то время как дети, вооруженные до зубов на манер отчаянных флибустьеров, петляли по улочкам, отстреливаясь от полицейских нарядов. Мальчишки, тонконогие, со звонкими девчачьими голосами, шустро лавировали между перевернутыми машинами и горящими нагромождениями мусорных баков. Для них это была игра, но игра со смертью, ибо далеко не каждый мог увернуться от шальной пули, пущенной им вслед.
Город, еще недавно пахнущий цитрусами и покрытый пылью, теперь был покрыт ржавыми пятнами крови, а несло от него гарью, почвой, горечью и отчаяньем. Журналисты витали на крыльях профессионализма, а Дэвид, никогда раньше не видевший столько трупов «вживую», пил скотч и отсиживался в гостинице, в которой не было ни капли горячей воды. Он взял за привычку спать, крепко стиснув зубы и сжав ладони в кулак. Утром, отупевший от ночного стрекота автоматов, Дэвид жаловался на боль в челюстях, а ладони его были сплошь покрыты кровавыми кратерами-полумесяцами.
Тринадцатого ноября одна из машин с журналистами попала под обстрел, учиненный местными группировками. В ней был и Дэвид, и он был единственным человеком, не получившим на память ни одной пули: у одного корреспондента, который прибыл из Орегона или Вайоминга, было насквозь пробито легкое, у другого, который был в группе Свана, пуля прошила бедро и застряла в бедренной кости другой ноги. Шофер, со всей силы давивший на газ до самого отеля, задавил по пути присыпленного глиняной крошкой пса, который так походил на шакала из-за своей плешивой рыжей шерсти.
Двадцатого ноября Дэвид вернулся в Гонконг.
Причитаниями и криками отца, вероятно, были вызваны пара-тройка тайфунов на берегах Японии. Он угрожал, размахивал перед носом сына письмом из университета, патетически вскидывал руки и без конца повторял: «Я так и знал!» Робин Джоэн нисколько не изменилась за целый год замужества, а мир, который, казалось, должен был чувствовать ту бездну, которая разверзлась в душе Дэвида, продолжал жить своей спокойной размеренной жизнью.
Он недоумевал – как это возможно, что между пыльным адом Боливии и трескучим довольством Гонконга пролегают не целые галактики и вселенные, а только лишь несколько часовых поясов? Даже журналисты, которые теперь корпели над монтажом отснятого в преисподней материала, как ни в чем не бывало бросались шутками и начинали уже планировать маршрут своего следующего «экспресс-турне».
Целых полгода Дэвид жил жизнью сомнамбулы. Те привычки, что хоть раз отвели от вас опасность, остаются с вами надолго, и парень до сих пор сжимался в комок во сне, стараясь занимать как можно меньше места – меньшая вероятность схлопотать осколок. Он плотно закрывал шторы, чтобы не видеть столь любимого неба – там, в черно-мглистой холодной пустоте таится несметное множество опасностей, которые, словно смерч господень, могут запросто свалиться на землю. Он ускорял шаг, когда проходил мимо витрин – осколок, перешагивал через две ступени – обвал, избегал открытых пространств – прямое попадание, не носил яркой одежды – живая мишень. Он перерезал телефонный провод и не мог больше смотреть на детские площадки – там, среди мелькающих то и дело лиц, он видел щербатую улыбку маленького индейца, которому автоматной очередью начертили на груди кривую. Видел спящего ребенка, из-под которого растекалась черная лужа, а пол-лица было проткнуто железным прутом с разрушенной крыши.
Он стал параноиком, а в начале лета его потянуло на юг. В Боливию.
Страхами можно жить, а можно жить с ними. Дэвид же хотел заглянуть им в лицо.
И еще – война стала его навязчивой идеей.
И снова Сукре, снова собаки-шакалы, снова - циничные шлюхи с крутыми бедрами, медленно танцующие под кастильские мотивы. Следов былого как будто бы и нет – там, где были руины, теперь пустыри и стройки, пулевые отверстия в стенах замазаны, заткнуты сухой травой. Бегают дети, золотистая стена пыли. Подумал, что ошибся страной и планетой, но вечером, сидя под навесом открытого кафе, он выпивал скотч, и каждый глоток отдавался в сознании эхом: дребезжание стекол, крики, всхлипы, запах паленой кожи, горящего мазута, бензина, дерева, плоти. Люди, серые, словно призраки, и напряженные, словно волки на охоте. В глазах-протуберанцах – решимость, страх, пустота.
Пустота. Оно ушло.
Собрал вещи, собрался возвращаться домой. По пути в аэропорт – перекрытая дорога, гудки, крики и громкие проклятья. Емкое «joder!» шофера. Дэвид в прострации, но он все понял. Держит паспорт как щит, глазами высматривает дорогу к бегству.
Им приказали развернуться и ехать за мопедом полицейского. Таксист дал по газам, обогнал петляющего стража порядка и ворвался обратно в город, как разъяренный бык на арену. На смеси английского и испанского Дэвид орал на шофера, пока тот, с совершенно спокойным выражением лица, не ударил его по лицу. У Свана перед глазами пролетели лебеди.
Машину спрятали, таксист волоком тащит за собой парня. Не стой, иди. Шевели ногами. Que te jodan, hijo de puta!
В машине, как оказалось, было два десятка автоматов, предназначенных для очередного этапа необъявленной гражданской войны. Какой-то дом, с виду нежилой, внутри – fex urbis, оборванцы Сукре. Дэвид почти не дышит, но и остатки воздуха с шумом вырываются из глотки, когда слышится далекий вой полицейских сирен. Люди напрягаются, в глазах-протуберанцах – страх и решимость загнанного зверя.
Короткая автоматная очередь, а потом ад. Крики, невнятная речь в громкоговорителе, запах крови, запах раскаленного метала, ворсинки и капельки слюны в воздухе, острая, пронзительная боль где-то в голени, чуть ниже колена. В здание летит дымовая шашка. Не видно ни зги, кто-то хватает его за плечо. Потом удар, черная глухая пустота.
Очнулся в кузове какого-то грузовичка, у самого носа женщина кормит грудью ребенка. Боль во всем теле, страх, сознание, то и дело проваливающееся в черноту. Едут долго, половину времени Дэвид без сознания.
Как оказалось позже – проехали все страну, пересекли границу, оказались в Аргентине. Там его оставили в каком-то доме, где сердобольная старушка пыталась залатать его рану. Получил инфекцию, три дня его лихорадило. Температура под сорок и старушка, молящаяся каким-то своим дохристианским богам. Выкарабкался, месяц приходил в себя. К старушке приехал ее сын, по совместительству – контрабандист. Долго разговаривал с Дэвидом, обещал вернуть домой без паспорта, ибо последний потерялся где-то еще в Боливии.
Осенью они сели на практически пустой корабль, шедший в Роттердам. Из этой старой махины собирались делать круизную конфетку, ну а пока на ней было всего около двух десятков человек и два жирафа, собственность контрабандиста. Из-за того, что на судне практически не было пассажиров, оснастка у него была очень высокая, поэтому на каждой волне его подбрасывало вверх. Все страдали от морской болезни, жирафы отказались спариваться.
От скуки контрабандист стал рассказывать о строении разных видов оружия, с видом знатока рассуждал об их достоинствах и недостатках. Сказал, что в Роттердаме закупит партию вооружения, чтобы вернуться с ним обратно в Аргентину. Достал свои чертежи – Дэвид такого никогда не видел,- объяснил, что к чему, что и как работает, отчего снайперы временами не сразу убивают свою жертву.
В Роттердаме контрабандист, едва судно встало на якорь, испарился в ночи, предоставив Дэвиду действовать на свое усмотрение. У парня не было ни денег, ни паспорта, зато было два жирафа и плохо зажившее пулевое ранение.
После неприятных разговоров с таможенниками и целым выводком разномастных чиновников, его упрятали под надзор, пока готовились документы о депортации. Через полтора месяца – Гонконг, мечущий родитель, та же самая Робин Джоэн и рутинная жизнь огромного мегаполиса.
Лежал в больнице, некоторое время боялся открытых окон. Со временем понял, что хочет вернуться. Война стала наркотиком, и он снова, вопреки здравому смыслу, хотел впрыснуть ее себе в вену.
Заглянул к инженерам отцовской компании, поделился задумками того контрабандиста. Инженеры только присвистнули – они до такого еще не додумались. У Дэвида созрел план. Он отправился, якобы, на отдых.
Гонконг-Нью-Дели-Тегеран. Оттуда – рукой подать до иракской границы. Едет вместе с журналистами, но и у самого – поддельное журналистское удостоверение и письмо с разрешением от ООН. Теперь он не просто свидетель войны – он собирает материал. Какое оружие стреляет лучше, какое лучше поражает цель, какие условия более благоприятны для данного вида автоматических установок, в чем преимущество одних автоматов от других. Записывает, смотрит, наблюдает. Люди – такие же, как и в Боливии. Страх, решимость, отчаяние - волки. В этот раз возвращается невредимым, впервые пробует рисовать собственные чертежи.
Учится, Гонконг-Варшава-Мехико-Кито. Рисует чертежи, Кито-Асунсьон, внимательно наблюдает, записывает, чертит. Возвращается домой, отдает свои записи, два месяца отсыпается, а потом снова на войну.
Прелесть в том, что война никогда не кончается – всегда, каждую минуту, где-то в мире кто-то стреляет в кого-то. По идейным соображениям, за деньги, за положение, за власть. И надо всем этим – политика. А люди умирают, и Дэвид рисует такое оружие, которое убивает как можно больше людей. Хлопок – и нет. Атомная бомба – вчерашний день.
Ему двадцать три, двадцать пять, его едва вытащили из обвалившегося подвала, и его правая лопатка разлетелась на сотню осколков. Думали, что все, перестанет, а он, едва снова смог двигать правой рукой, засобирался в Боснию, а затем на юг. Ему двадцать семь, тридцать. Приходит письмо о том, что его жирафы принесли потомство, которое забрал себе зоопарк Брюсселя. Тридцать первый день рождения он отпраздновал женатым – горячая мулатка с кожей цвета кофе и огромными раскосыми золотистыми глазами. Год жил в Гонконге, пока жена сама его не выгнала – без войны он был невыносим, и, как наркоман, на коленях просил простить его, пока она глотала собственные слезы. Ему тридцать три, он давно уже не был дома. Он бородат, ему срочно нужно делать операцию, если он не хочет потерять свои пальцы. Возвращается, лежит в больнице, рисует свои чертежи и намечает план будущего путешествия.
Тридцать пять – его едва вытащили с того света. Он не узнает родных, правая рука полностью обездвижена. Пьет антидепрессанты и жалеет о том, что его не раздавила какая-нибудь прогнившая крыша Багдада.
Пока он был где-то в Боснии или в Алжире, жена с ним развелась. Его чертежи принесли компании сказочные доходы, хотя формального образования он так и не успел получить. Пришел в себя, память потихоньку восстанавливалась. Надо было думать о будущем, и он впервые осознал, что и на войнах когда-то надо ставить точку. Не мог смотреть на Робин Джоэн, сухо попрощался с родителями. Поехал в Европу, некоторое время отдыхал в Ницце.
Пил горячий шоколад с фундуковой крошкой, ел изумительно вкусный томатный суп. Не читал новостей, уходил, когда кто-то обсуждал политику.
Каким-то образом оказался в Германии, пару раз сходил на открытые лекции одного исследовательского института. Спорил с профессором, который толковал о бесполезности звуковых волн. Позже к Дэвиду подходили, спрашивали. Предложили работу с продлением визы и видом на жительство.
Остался, в берлинский зоопарк перевезли его жирафов.
А через год закрыли границы.
Он был на войнах и много видел. Он рисовал такое оружие, которое могло бы убить как можно большее количество людей. Атомная бомба – вчерашний день. И он шил наряды для смерти.
Где ему еще было место?
• Род деятельности: инженер-проектировщик, разработчик военной техники
• Чего вы ждете от игры? Каковы планы?
В принципе, хотелось бы полнее раскрыть персонажа - это для себя.
Конечно, раскрыть через игру, отыгрыши. В массовых квестах никогда не участвовал, но, как мне кажется, при нынешнем строе человек, занимающийся разработкой оружия,- персонаж довольно-таки нужный.
Больше ничего на ум не идет.
• Связь:
• Согласны ли вы на то, что в ходе игры ваш персонаж может получить тяжкие телесные повреждения или даже быть убитым?
Нет
Отредактировано David Swann (2012-12-23 14:52:44)
