Сумасшедшие религиозные брошюры. Каталог женского нижнего белья. Пригласительный билет на благотворительный концерт в Эшвайлере. Рекламный проспект от местной заправочной станции. Бесплатная газета, письмо из банка, налоговый бланк, открытка с просьбой о пожертвовании. Нагромождение букв, лозунгов и ярких цветов. Блестки, глянец, десятки лиц – само здоровье, кровь с молоком.
Содержимое почтового ящика походило на выгребную яму, в которую стекается всякий типографический шлак - отходы, на которые вряд ли кто-либо обратит внимание. Слишком вычурные, марающие пальцы. От них пахнет дешевой краской, они помяты и влажны на ощупь. Кое-где растерты адреса отправителей, а его имя, его собственное имя, почти всегда написано с ошибкой – Свен, Сванн, Шванн, Шван.
Глупость, но кто будет их читать? А он читал, смотрел на картинки.
Нет, ему решительно не нужен антивозрастной крем с экстрактами плаценты какого-то морского гада. Он хоть и не молод, но пока еще не дошел до активной фазы борьбы с морщинами. В Ахен он бы, пожалуй, и съездил, будь у него отпуск в ближайшее время. К тому же он никогда не бывал в тех краях – его недолгое пребывание в Германии ограничивалось лишь Берлином, его окрестностями, а также парой-тройкой крупных городов. Ну, и кое-где на границе, но там он был ночью, так что ничего увидеть не довелось. Ну, что там еще? Концерт детей-сирот, воскресенье, церковь Святого Франциска. Смешно. Последний раз, когда он был в церкви, и это, кажется, было где-то в Румынии, под Бухарестом, в него угодила пуля, а на цыгана, который прятался там вместе с ним, свалилось распятие и сломало ему четыре ребра. Так, дальше. Дантиста он посещал недели три назад, налоги платить еще не к спеху, десять литров бензина и три в подарок – отличное предложение, надо бы туда заскочить на днях.
Он разглядывал каталог, с интригующими названиями женского исподнего: «слепая страсть», «ласковая пантера», «глоток вожделения», «тропический изыск». Там был еще текст, что-то вроде «лунной ночью, когда кругом тишина и только звезды глядят на ваше мерцающее в неверном свете тело, порадуйте его шелковой комбинацией, и тогда даже ночное светило стыдливо прикроется тучами». Он улыбнулся.
Да, лунной ночью. Романтика, куда ж без нее.
Дэвид подсознательно ненавидел ясное небо, потому как луна – лучший спутник для ночных атак. Ты не видишь ни зги, потому что не ты охотник. Зато тебя, твое «мерцающее в неверном свете тело», видно на добрые сотню метров вокруг – жди шальной пули, потому что она уже наготове.
Странно в этом сознаваться, но, кажется, он так и не сумел привыкнуть к мирной жизни, к простому безопасному существованию - от таких вещей не так уж и просто отделаться.
Дело не паранойе, мимолетные признаки которой он у себя нет-нет и замечал. И не в том, что он хранил у себя в доме четыре заряженных люггера. И даже не в том, что он то и дело ловил себя на мысли, что заходя куда-то, он невольно ищет пути отступления, чтобы в случае чего суметь убежать из захлопывающейся ловушки. Нет, дело отнюдь не в этом – все эти признаки характерны для тех, кто побывал на войне. Они обычны, как, скажем, изумительная гибкость пальцев у музыкантов, или наметанный глаз архитектора, который, видя фасад, может мысленно представить себе всю остальную конструкцию.
Нет, тут было что-то другое. Это что-то выражалось в определенных взглядах, во впечатлениях, которые откладывались в сознании Дэвида: на людей, ни разу не покинувших уютного однообразия окружающего их вакуума довольства он навешивал ярлыки «жилец – не жилец». Продавец-турок, откладывающий для Свана глазированные ватрушки и редкие специи из под полы, погиб бы в первый же день, потому что толст и короток на дыхании. Чопорный англичанин, живущий в соседнем доме, тоже не продержался бы и суток – его огненная шевелюра есть не что иное, как огромная мишень, с начерченными на ней кольцами очков.
Дэвид смотрел на людей, но толком их и не видел. Эта женщина похожа на дородную morena, что торговала плавником в бухте гайанских контрабандистов – теперь ее нет, как нет и самой бухты. Те дети – точь-в-точь бегущие по руинам багдадского зоопарка маленькие террористы-смертники. Их, разумеется, тоже нет в живых. Этот бар похож на бомбоубежище в Раджкоте, а та железная скульптура враз может раздавить всех сидящих под ней художников – как и старая электровышка, упавшая на прятавшихся в ее тени речных бродяг.
Картины не были картинами, а пейзажи – пейзажами. Проплывающие за окном леса и притаившиеся в их тиши дома наводили на мысль о безысходности одинокого существования, когда ты знаешь, что в случае чего, никто не придет тебе на помощь. Дождь, неустанно разбивающий об окно крохотные капельки света, отбивал в сознании один и тот же мотив: грязь, грязь, грязь повсюду. В Индии грязь ржавая, как глина, в Иране – желтая, охристо-зеленая. В дельтах рек Южной Америки она полна илом, мелкими жуками-плавунцами, гниющими останками рыбы и скорлупками от яиц речных уток. Еще она пахнет. О, как ужасно пахнет южноамериканская грязь!
Электричка остановилась. Дэвид выбросил все бумажные проспекты в мусорный контейнер на станции.
Ветер в Берлине был более пронзителен и как-то даже более хваток – как попрошайка, просящая милостыню, он хватался за фалды пальто, оставлял цепки на тыльной стороне ладони. Небо тоже было тяжелее, чем в пригороде. Казалось, что торчащие тут и там многоэтажки, своими серыми крышами подпирают серую громаду неба. Серое на сером, модернисты пришли бы в восторг. Кое-где уже горели огни, хотя на часах было около полудня. Улицы были немноголюдны, что, в общем-то, и не очень удивительно – не смотря на выходной день, немецкие пчелки работают в своих сотах-офисах, жужжат, вовсю стараясь заслужить похвалу начальства.
Дэвид отдыхал, хотя НИИ закрывало свои двери только на ночь и в день Рождества Христова. В принципе, если бы его и увидел кто из сослуживцев, то ничего странного он в этом не углядел бы – нередко работники института работали сверхурочно, подгоняя свои проекты к срокам сдачи готовой модели. Поэтому Сван, пряча лицо в складках шарфа, спокойно шел в сторону небольшого мюзик-холла, где у него была назначена встреча.
Встреча, хм. Он слегка ускорил шаг. Не опрометчиво ли было соглашаться на столь туманное предложение? Его безукоризненная репутация отменного проектировщика может запросто рассыпаться в пыль, если кто-то из начальства, или еще хуже – из правительственных кругов, узнает о том, что он намеревается делать. Но, в конце концов, игра нуждается в хорошем освещении – свечи идут не в счет, когда такой азарт разрывает сердце канонадой выстрелов.
Он пришел. Небольшое здание, внутри тепло и сухо, и пахнет начищенным до блеска паркетом. Приглушенный свет, слышится, как кто-то играет на виолончели, репетирует предстоящее выступление. У него приняли верхнюю одежду, глазами он нашел запасной выход.
Сцену, находящуюся в небольшом углублении, освещает одна-единственная лампа, за столиками, которые расставлены на неком подобии театральных лож, уже сидят люди - звонкие перекаты женского смеха, запах табака и дорогой туалетной воды.
Заняв место, Дэвид заказал шоколад с ореховым ликером. Слышался запах пьяных груш и меда. Он стал ждать, рассматривая врученную ему программу выступления.
В конце концов, игра ведь и есть игра. Эта жизнь – все, что у нас есть, и надо рисковать, чтобы потом не пришлось жалеть об упущенных возможностях. Он еще не так стар, чтобы провернуть свое небольшое дельце.
Ведь это игра. И придумать для повстанцев какое-то новое оружие – всего лишь ход, который, как в Монополии, приведет либо к выигрышу, либо к полному банкроту.
Он размял озябшие пальцы. Хм, монополия. Смешно.