Прежнюю студию «Часа» разобрали, разломали и выбросили, людей, когда-то в ней царствующих, тоже снесли на свалку (они иногда еще встречались в коридорах DNM и бессильно, злобно щелкали зубами), только в сухом воздухе все еще стоял слабый, но заметный запах старья. Ничего, говорит Элла себе во время рекламного блока, пока мягкая кисть скользит по ее скулам, поправляя макияж, этот эфир закончится, и никто не вспомнит о старом «Часе». Ее голос, сначала предательски слабый, когда механически произносил слова новой «подводки», дрожащий и даже испуганный, вскоре окреп, набрал силу. Оберхофер чувствовала себя так, словно всю жизнь сидела в этом кресле, под столом она игриво покачивала ногой в такт вопросам и ответам; краем уха она услышала голос Шефера, мелькнул смазанный профиль Греты, морщившей нос с самого начала эфира – оставалось только несколько секунд. Съемочная группа замерла, сухо потрескивало что-то из техники.
Это была идея Андреаса, и только сейчас Элла поняла, насколько выигрышно она смотрелась – проектор за спинами гостей в студии демонстрировал фотографии (его слепой белый глаз, менявший цвет, чуть отвлекал внимание девушки, но это было не критично), которыми щедро делились фотографы, готовые много отдать за демонстрацию их работ в эфире. Равнодушные снимки передавали беспристрастно разрушения, вырывая детали – перевернутый плетеный стул, россыпь стекол, кровь, брошенный учебник, останки обезображенного взрывом дома… Перед Эллой сидела женщина – сидела очень прямо, напряженно, натянуто, и, казалось, она несет руины на своих расправленных плечах. Как удачно, что террористы убивают не только полицейских, которым мало кто будет сочувствовать (скорее, просто скажут, что, мол, это опасная была служба), но еще и чьи-то дочерей. Чьи-то прекрасных дочерей.
Мать одной из жертв – зрителям дали время, чтобы рассмотреть миловидное лицо девушки, улыбающейся застенчиво с университетского снимка, - отвечала на вопросы о дочери с достоинством, удерживая сухие отчаянные рыдания. Оберхофер, чуть наклонив голову на бок, заставляла ее вспоминать – один вопрос за другим, не давая время подумать и глубоко вздохнуть. Элла чувствовала этот запах – запах крови из свежей раны, в которой она с наслаждением ковырялась последние несколько минут. И наконец женщина заплакала, моментально сгорбившись, словно горе и руины наконец заставили ее ссутулить плечи – она плакала очень тихо, робко, не причитая и не воя. И Элла почувствовала – это ощущение было ярким, ослепляюще приятным, - как тысячи, десятки тысяч немцев сейчас замерли, как замерла съемочная группа, впитывая в себя горе матери, как они тоже плачут сейчас вместе с этой женщиной, потерявшей в тупой, бессмысленной и разрушительной борьбе террористов своего единственного ребенка… Темноволосая закрыла раскрытую перед ней папку, встала – только всхлипы и стук каблуков, и больше ни одного иного звука; кадры за их спинами продолжали сменяться, пока кто-то не остановил на фотографии мертвой девушки, - и подошла к немке, ласково обняв ее за плечи, прижав ее лицо к алой шелковой блузе. Та выронила белый скомканный платок, с надеждой обвила руки Эллы своими – слабое, птичье тело дрожало, а микрофон, который Оберхофер предусмотрительно не сняла, ловил и передавал всхлипы и теперь бессмысленные молитвы… В конце этого «Часа» не было традиционных слов. Никто не прощался. Никто не просил включить телевизоры в то же время в другой день. Под аккомпанементы чужого горя свет выключился, погрузив всех и всё во мрак, только с надеждой сияло белое лицо покойницы с экрана, не знающей, что она мертва.
Свет снова включился – Элла отстранилась в ту же секунду, с легкой брезгливостью стряхивая с себя руки женщины и проговорив дежурные слова утешения скороговоркой. Она передала ее младшему ассистенту, поведшему женщину, ослепленную от горя, на выход, пока темноволосая девушка рассматривала темные пятна на алом шелке. Когда она спустилась вниз, к группе, пришли первые результаты по рейтингу и новость, что зрители обрывают провода телефонов линии DNM – недавно канал пустил рекламу с призывом для зрителей высказать свое мнение, и сейчас они исступленно высказывались.
Она принимала поздравления операторов и редакторов, ассистентов и обслуги, кивнула скупой улыбке Греты (не ожидая от нее ничего большего). Шефер стоял в тени, зажав под мышкой рабочую папку. Девушка остановилась перед ним, игриво изобразив по-лисьи изящный реверанс:
- Я жду. – со смешком потребовала она своей похвалы, - Я жду.

Отредактировано Ella Oberhofer (2015-03-06 18:30:10)