Рихтер говорил: мы должны заявить о себе миру.
Рихтер говорил: пришла пора что-то менять.
Рихтер говорил: это наш долг.
Это должно было быть зрелищно и, в принципе, так и было.

Где-то за десять минут до взрыва они вырвали себе время в прямом радиоэфире. В «Шторме» сидели головастые люди – они смогли вывести их обращение, их манифест, их детище, любовно нацарапанное от руки на обратной стороне чеков из «Rewe» и «Edeka», перепечатанное на рихтеровский планшет, вытверженное наизусть, на все волны, которые охватывали территорию Германии двадцатого года. Им наверняка никто не поверил тогда, когда недрогнувший голос Константина сухо зачитывал основные положения, делая короткие и ёмкие паузы в конце каждого предложения. И когда в эфир упало последнее слово, была нажата Большая Красная Кнопка.

Дальше, несомненно, тоже что-то было. Марк смутно помнил происходящее: абсолютно подлинное собственное журналистское удостоверение, которым приходилось размахивать под носом у каждого, кто норовил остановить мужчину подозрительного бандитского вида, широкие белые лестницы, строгость «внутренностей» рейхстага, этого сердца тоталитаризма. Сердца, которое билось, несмотря ни на что. Сердца, в которое поступала кровь оппозиции.
Взрывчатка уже была заложена, и дело было за малым – оказаться в нужное время  в нужном месте, привести в действие механизм и срочно спасаться бегством из этой большой каменной ловушки, которой надлежало взлететь на воздух. Смешаться с толпой, встревоженной обращением штормовиков, незаметно покинуть здание. Смертником становиться никто не собирался, и у всех участников операции должно было остаться достаточно времени на то, чтобы благополучно уйти.
Но не у него. Что-то пошло не так. Не смог, не успел, не сориентировался – или бомба сработала раньше?
Так или иначе, взрыв прогремел, взметнувшись ввысь фонтаном бетонной крошки и крошащимися кусками тяжёлых плит, пробивавших стены и потолки, и смертельно-острыми брызгами больших чистых стёкол во всю стену – такой кусок стекла вонзился ему в руку, когда он безуспешно закрывал лицо. Это всё Райнер восстановить в памяти ещё мог. Как под ногами дрожала земля, а сквозь стук крови в ушах доносились крики, как он цеплялся за ходящие ходуном стены, чтобы не упасть – иначе его заживо погребёт под собой махина рейхстага, которая на его глазах складывалась, как карточный домик, вместе с ним самим внутри. Он не видел, куда бежать, и можно ли вообще бежать по изломанному полу первого этажа, вздыбившемуся как во время землетрясения. Помнил дверной проём, который пока ещё не был завален.
А вот потом – провал.

И стоило открыть глаза, как в голову ударил лекарственный запах. Смена  декораций - то уже явно был не бундестагский кошмар. Но что-то подсказывало, что настоящий кошмар ещё только начинается.
В такие моменты одолевало философское рассуждение о том, что душа и впрямь существует, и крепится к телу за какую-то очень тонкую и незначительную ниточку; находясь в полном сознании, трезвой памяти и, хочется верить, что в здравом уме, Райнер вовсе не был уверен в том, что сможет пошевелиться без значительного ущерба для себя. Голова раскалывалась от тяжёлой ноющей боли, словно он приложился затылком о что-то тяжёлое, а по глазам нещадно резала тошнотворная белизна больничных стен. В палате он, насколько хватало угла обзора, был один. Он и тишина, прерываемая только негромким и монотонным гудением какого-то девайса – кажется, кондиционера – под потолком.

Вывод – он был жив.
Почему – это уже второстепенный вопрос.

Знают ли здесь, что он – террорист? Спасёт ли его корочка, которая открыла ему путь в святую святых государственного аппарата?
Губы пересохли, а дышать было трудно – воздух с хрипом вырывался из пострадавших лёгких. Попытался закашлять, словно избавляясь от уже несуществующей бетонной пыли – грудь разорвало болью, намекая, что больше таких экспериментов проводить не стоит, и лучше уж дождаться хоть кого-нибудь, кто смог бы помочь. Но к чёрту земное, жив и ладно, что с парламентом? Взорван ли?
В правой руке торчала игла капельницы; приложив неимоверные усилия, Марк поднял к глазам левую, чтобы тут же уронить её обратно – двигаться пока что представлялось непомерно тяжёлой задачей.
Он понятия не имел, какое сейчас время суток, день, месяц, даже год. Хотелось бы верить, что по-прежнему двадцатый, но подлунный мир странен и непостоянен – он вполне мог проваляться в отключке достаточный срок, чтобы сменились цифры на календаре.
Безумно хотелось пить, но в обозримом пространстве воды или того, что могло бы её заменить, не наблюдалось, только капельница, какие-то приборы непонятного назначения, да давящие стены. Даже двери видно не было; наверное, она находилась на порядок правее того места, до которого Марк мог достать взглядом.
Он снова закрыл глаза – теперь уже будь, что будет.

«Майор Хайдрих Браун?»
Это называется - попал.

- …как будто я могу сказать, что я против.
Он всё-таки повернул голову, чтобы взглянуть на того, кто посетил его в этот тёмный час, и чей голос буквально полнился то ли презрением, то ли ещё чем-то подобным.
«Мда».
Пощады не будет. Но он её и не ждал.
Всё-таки это было не слишком красиво с чисто гуманистической точки зрения  - допрашивать человека, буквально только что вернувшегося с того света, на котором его пока ещё не жаждали лицезреть. Но его за человека явно больше не считали – опасный преступник, террорист, экстремист, виновный по многим статьям…Полный набор. Таким дают двадцать пять лет без права переписки, просто услышав фамилию.
Но, ха, это уже то, чем можно по праву гордиться. Значит, для революции он уже что-то да сделал.
Райнер справедливо опасался, что раз уж выговорить даже такой достаточно короткий ответ ему удалось не с первой попытки, то более длинные фразы будут даваться с ещё большим трудом, а раз его почтили своим присутствием правоохранительные органы, от него явно потребуется нечто большее, чем односложные ответы.
Зато в этом неожиданном явлении полиции – а он предположил, что Браун был именно оттуда - были свои плюсы – теперь он получил ответы хотя бы на некоторые свои вопросы. Да, они знают, что он участвовал в операции. И нет, корочка его не спасёт. Даже подлинная.
У ищеек государства длинные рук и острый нюх, и уж конечно ни в коем случае нельзя держать их за идиотов. Чревато.
Естественно, у них был план действий, на случай если кого-то из них поймают. Долгими бессонными ночами Марк думал о последствиях их решительного шага, продумывал возможные варианты развития событий: идеальным исходом, конечно же, было благополучно скрыться с места преступления, залечь на дно, дождаться, пока утихнет шум вокруг бундестага и организовать новую акцию. Он недальновидно рассматривал только две версии развития событий, за что себя теперь корил – либо победа, либо смерть. Позорный плен и допрос в его планы не входил, и Райнер чувствовал, что ещё не раз пожалеет о том, что его благополучно не разнесло на атомы взрывом в этом чёртовом парламенте.

Рихтер говорил: не раскалываться ни при каких обстоятельствах. Идея превыше жизни. Идея превыше смерти. Идея превыше. Делай, что должен, и будь, что будет. Глядишь, в Аду поверят, что ты не был таким уж плохим парнем и действовал исключительно во благо. Чьё, правда?..
- Да, это я. Но если бы вы обратились в «Berliner Zeitung» перед тем как нападать на меня с обвинениями, - Марк говорил медленно, и невооружённым глазом было заметно, что каждое слово давалось ему с трудом. Но, как известно, на войне жалости места нет. – То вы бы сей же час поняли, что моё удостоверение вполне себе настоящее. – Он криво улыбнулся.  – И мы не смертники.
Распространённая ошибка сильных мира сего, самоуверенных и упёртых, считающих себя истиной в последней инстанции, но частенько путающих Тьму со Светом, а Добро со Злом. Ну и подмена понятий имеет место быть. Куда ж без неё.
«Смертники – это те, кто намеренно приносит себя в жертву во имя чего-то, майор Браун. Мы не смертники. Мы – революционеры. Наша задача – уничтожить режим и вас вместе с ним, а не себя».
Марк смотрел куда-то за плечо блюстителю закона. Бояться? Нет, никогда. Но его несколько волновал резкий тон майора, который на Райнера действовал, как красная тряпка на быка – ведь ему тут же приспичит съязвить, возразить, повысить голос; в общем, ответить на удар ударом, желательно, превосходящим по силе. А такое обычно людей раздражало и лишало Марка последней надежды на расположение с их стороны. Здесь приходилось брать во внимание и то, что герр Браун явно был ему не рад с самого начала.
«Так что, сдерживай себя, Райнер, полудурок. Молчи, молчи, пока не сболтнул чего лишнего».
- Майор, прежде чем вы начнёте свою экзекуцию, вы не могли бы подать мне, кх, стакан воды?  - Райнер перевёл на него взгляд. - Иначе она может закончиться раньше, чем вы хотя бы попытаетесь что-нибудь вызнать.

Отредактировано Mark Rainer (2013-02-05 23:56:06)

Райнер постарался не измениться в лице, услышав вести. Не получилось.
«Пятерых».
Именно эти пятеро и были невинными жертвами, что бы там не заливали продажные газетёнки, стелящиеся под правительство. Вряд ли Браун знал имена погибших штормовиков, а если и знал, спрашивать его об этом сейчас было бы глупо. Потому что не Райнер здесь задаёт вопросы.
И, скорее всего, если бы он эти имена знал, то не находился бы сейчас тут. Зная хотя бы двоих-троих, провести логическую цепочку и выйти на остальных – не такая уж трудная задача.
Один – ноль, герр Браун, мои поздравления. Можете считать эти пять смертей своей личной маленькой победной в большой войне. Хотя, вы и за войну-то происходящее вокруг наверняка не считаете, я прав? Так, мельтешение жалких людишек, смертных, не достойных того, чтобы на них обратили внимание. Всё равно передохнут сами. А если и нет – так мы им поможет. Так ведь, а?
Его тихо выводило из себя это презрение – даже не показушное, а самое что ни на есть настоящее, идущее откуда-то из сердца, если оно, конечно, ещё есть – как будто самому майору было наплевать не только на террористов, но также и на всех тех, кто ещё случайно погиб в тот день. Как будто это всё – пустая формальность. Записать, поставить дату и роспись, сдать, куда следует, и забыть.
Может, это дань роду деятельности. Может, характеру. Но это раздражало.

А Браун на него даже не смотрел, хотя Райнер в упор разглядывал и запоминал черты лица своего вынужденного собеседника. Вероятность того, что он выберется изо всей этой передряги живым, стремится к нулю, но если вдруг чудо и произойдёт, он должен знать, кто конкретно обретается там, по другую сторону баррикад.

- Я говорил, что она закончится раньше, и она закончится, - в обычной ситуации он бы привычным жестом пожал плечами, но теперь мог действовать только голосом, который вот-вот намеревался ему изменить. – Вы не помогаете мне, я не помогаю вам.
Марк невольно подстраивался под тон майора, зная, что сможет делать это недолго –  его показушной бесстрастности, сдавливающей горло и душащей едкие комментарии, хватит ещё едва ли на несколько фраз. Если он вообще будет способен говорить – жажда мучила безумно.
Он что же, думает, что просто передать этот чёртов стакан – значит, пойти на поводу у террористов? Опять-таки, к слову о гуманности – не преступник, но человек, не обвиняемый, но нуждающийся в помощи. Вот поэтому у нынешней системы нет никакого права на существование, когда различия между людьми возводятся в квадрат.
Вечные социальные нормы морали, частенько идущие в разрез с нормами правовыми. И те, и другие – главные в жизни общества. Регулирующие. Но когда они пересекаются, каждый решает для себя, каких именно придерживаться. И если майор отдаёт предпочтение последним – что ж, его право.
Марк не отводил глаз, желая вынудить Брауна посмотреть на себя. Взглянуть на того, кто ставит под угрозу общественную безопасность, на того, кого государство игнорирует и с кем не считается. Нельзя работать с теми, кого не замечаешь.
- В данный момент буду просто неспособен физически.
«Да и желания никакого у меня нет, вам помогать».
Битва идеологий и идеалов. И каждый абсолютно уверен в своей правоте.

Отредактировано Mark Rainer (2013-02-16 00:50:04)

- Будь ваша воля, в стакане был бы яд, не так ли? – горло нещадно драло, словно наждачной бумагой, но он всё равно говорил и улыбался, пусть и через силу. Недосягаемая близость спасительной воды в разы ухудшила и без того незавидное положение. – А я-то понадеялся на ваше человеколюбие.
Ещё одна пустая подколка в адрес майора - просто так. Отчасти просто так. Отчасти – потянуть время, вырвать себе ещё хотя бы несколько секунд на продумывание стратегии. До настоящего момента получалось.
Райнер торопливо соображал – настолько, насколько позволяло не столь давно обретённое сознание. Солгать? Без проблем. С журналистской изворотливостью выкрутиться из неудобной ситуации, заставить отвечать на свои вопросы, перевести тему, отвлечь внимание – приёмчики первокурсников. Плавали, знаем.
Иногда подобные номера проходили и на более, так сказать, сложных уровнях, и Марку удавалось выудить ценную информацию, которая быстро разлеталась по первым полосам газет, у довольно маститых государственных деятелей, которые на такое, в принципе, вестись были не должны. Но велись.
Но он боялся проговориться. Случайно, просто забывшись, ведь ответы ведут к новым расспросам, а Райнер был уверен, что Браун найдёт, за что зацепиться, что он терпеливо дождётся, пока террорист совершит ошибку – а он её обязательно совершит в таком состоянии – и уж тогда ему ни за что не отвертеться.
Если бы он не был прикован к постели, тихо подыхая от мучавшей его жажды, если бы по его душу не явился майор полиции с не самыми дружественными намерениями и методами ведения диалога, он бы уже давно нашёл выход. Марк прекрасно понимал, что ему ещё очень повезло, если вообще можно говорить о везении в его положении; если бы их с Брауном дорожки пересеклись, когда он был бы уже условно здоров, незадачливому «смертнику» пришлось бы много хуже.
В его же интересах было покончить с этим сейчас, но, чёрт подери, как?
От жажды он, в конце концов, не умрёт. Будет, конечно, порядком страдать или и вовсе его сознание решит, что раз избавления не светит, то и оставаться со своим обладателем не стоит. Но это даже и к лучшему; не будет же полиция караулить его у постели круглосуточно?
- Герр Браун. При всём уважении к следствию и при всей жажде жить дальше, счастливо и, желательно, на свободе, я ничего не скажу.
Райнер снова закашлялся. Он только что фактически подписал себе смертный приговор, но другого выхода не было.
Ему ни разу в жизни не доводилось присутствовать на допросе, особенно в качестве допрашиваемого, а про пытки и прочие прекрасные аспекты иной стороны жизни он и вовсе только читал. Прочитанное ему ой как не нравилось, но, кажется, оно медленно проявлялось в его действительности.
- В полицейской академии должны были обучать тому, что не все преступники – предатели. Если у организации больше шансов выжить, чем у меня, если я не сдам вам её членов – значит, я этого не сделаю.

- Не переоценивайте мою значимость. «Чёрный шторм» - не единственные, кто будет сражаться. Сопротивление куда более живуче, чем вы можете себе представить.
По крайней мере, он на это надеялся. Несмотря на всю свою неприязнь к вроде бы сторонникам, Марк возлагал немалые надежды на Берлинское Сопротивление.
По стране – да и в столице тоже – всё равно действовали маленькие, пока ещё мирные группировки, не решающиеся поднять голову. Он надеялся, что теперь, после их акции, станет ясно, что всё можно изменить. Нужно только начать действовать, решительно и без оглядки.
Можно убить человека, но не идею. Расстреляйте хоть каждого второго террориста, а каждого первого упеките в лагеря или за решётку, им на смену придут новые, лучше подготовленные, с лучшим оружием и с ещё более радикальными мерами.

Когда майор сам взялся за стакан воды, Марк был вынужден отвести от него взгляд; пить на глазах страждущего…
Закрыл глаза, слушая его голос. Собираясь с мыслями.
Он не мог совсем ничего не говорить, упёртое молчание могло повлечь за собой меры более серьёзные. Нужны были другие пути, и он их искал.

“Я полагаю, вы совершенно одиноки”
Марк пытался подобрать слова, которые появлялись очень неохотно, отыскивал обходные пути – как сказать многое, не говоря при этом ничего.
«Я одинок? Чьими стараниями?»
Благо, Браун уже оставил стакан, и Райнер всё-таки столкнулся с ним взглядом.

- Мою старшую сестру посадили за «государственные преступления», - он попытался сесть ровнее, меняя своё полулежачее положение, но не смог. Сил хватало только на то, чтобы говорить, - Я не знаю, что сталось с младшими, но сомневаюсь, что они живут и радуются – я уже несколько лет ничего о них не слышал. Никто из членов моей семьи никогда не поддерживал режим и не боялся открыто об этом заявлять. Мои родители успели сбежать из этого ада до закрытия границ. Я более чем уверен, что никогда больше не встречусь с теми, кого люблю. Как видите, мне есть, за что ненавидеть вас и вам подобных. Но вам-то что с того?..Последние восемь лет переломали слишком много судеб, чтобы вас можно было чем-то удивить или разжалобить. Так что, да, вы правы. У меня нет никого.
Он замолчал на несколько секунд.
- Но, есть что-то, что нас объединяет, - усмехнулся. – Вы не менее одиноки, чем я. У вас иная стезя, но и вы полностью посвящаете себя ей. Так ли сильно мы различаемся на самом деле, а, Хайдрих?

Вряд ли вам это понравится. И то, что я позволил себе наглость звать вас по имени, и то, что сравниваю себя и вас. Вы же наверняка мните себя выше всего этого. Вас вообще хоть как-то заденут мои слова? Или вы и в самом деле настолько бесстрастны, каким хотите казаться? Тогда у меня для вас плохие новости; у винтиков системы есть свойство ломаться вместе с ней.

Он и впрямь не надеялся более увидеть сестёр и родителей; с каждым годом происходящее всё больше и больше напоминало затянувшийся кошмар. Ужесточались законы, крепчала цензура, пресекалась любая свобода слова и мысли, разгонялись митинги и демонстрации, и как разгонялись – имена убитых и раненых в сводках новостей группировали десятками, если не сотнями. Они ютились по съёмным квартирам, подвалам или, как штормовики, заброшенным клубам в неблагополучных районах, куда никому не пришло бы в голову сунуться. Рисковали своими жизнями просто ради того, чтобы собраться. Прошло время расклеивать листовки и призывать к революции – пора открывать учебник уличной герильи и действовать по нему: нападения, забастовки, экспроприация боеприпасов, вооружённая пропаганда, захваты объектов. А потом…потом либо торжествующе пожинать плоды революции, либо подсчитывать потери и зализывать раны. Если они, конечно, окажутся не смертельными.

После слов о лидере Марк побледнел – хотя, казалось бы, куда больше.
- Нет…нет, он не…он не должен был, - произнеся эти слова, он сжал в единственно рабочей левой руке лёгкое больничное одеяло, оборвал фразу, уже коря себя за случайный порыв. «Оливер не…»
Осознание пришло неожиданно; Райнер ошарашено посмотрел на майора, поражённый своей догадкой.
«Он ведь не знает».
Манифест зачитывал Константин. Браун принял за лидера его.
«Он ведь ничего не знает».
- Его не было там, - медленно проговорил Райнер. – Его не было в рейхстаге. Наш лидер жив и по-прежнему на свободе. 
«Что же тогда с Консом? Не его ли имя будет фигурировать в списках убитых? Нет, его бомба была чуть ли не первой, он должен был успеть уйти…Тогда кто попал под удар? Правду ли сказал Браун?
И почему, почему Оливер не принимал никакого участия в теракте? Он бы не позволил Рихтеру…»
Он бы не позволил Рихтеру. Просто не позволил бы совершить подобное.
Кажется, сегодня был день открытий для обеих сторон.

- А значит, «Шторм» вам не найти.

Марк поймал себя на том, что отчаянно улыбается потрескавшимися губами. Значит, ещё не всё потеряно. Значит, Оливер будет в состоянии привести остатки их шайки в порядок, причём в боевой порядок. Значит, следствие ошибается и вполне можно увести его по ложному следу.
Но также это значит и то, что в «Шторме» произошёл если не раскол, то нечто подобное.

Он со смесью подозрения и удивления принял стакан из рук Брауна – вес этого стеклянного сосуда показался ему сравнимым с весом одной из тех бетонных бундестаговских плит. Кое-как орудуя одной рукой, он почти мгновенно жадно осушил его до дна, стараясь не пролить ни капли. Мало. Катастрофически мало – будь его воля, он бы выпил какое-нибудь небольшое озеро, но на повторение жеста доброй воли рассчитывать не приходилось и пришлось довольствоваться тем, что есть.

- Зачем вы это сделали?

Простое любопытство – ведь не в интересах Брауна было вестись и делать то, чего просил террорист. Но он вёлся.
«Не просто так. Что я упустил?»

Как будто крысы – это оскорбление.
Несомненно, герр Браун вкладывал в свои пренебрежительные слова именно этот смысл, но, к сожалению, оскорбления у него не вышло.
Крысы и впрямь живучи. Они прячутся по подвалам до решающего момента, но едва часы бьют полночь – прощай, Щелкунчик.

- А работники эпидемстаций не боятся, что более мощная отрава однажды начнёт бить и по ним самим? Невозможно увеличивать дозу без вреда для себя. Вы подумайте над этим, - он приподнял пустой стакан, словно поднимая тост, и тщетно попробовал отыскать на дне ещё хотя бы несколько капель. Но нет – пуст так пуст.
Тема одиночества затрагивалась не раз, и даже не два. Каждый считал своим священным долгом спросить у Райнера о его семье и о том, почему он до сих пор один, не выходит на связь с родителями и не ищет сестёр.
Наверное, одиночество и было его слабым местом. Поэтому слова Брауна удивляли.
- В этом я вам не верю. Человек не может не иметь слабых мест. Если их у него и в самом деле нет – что ж, это уже не человек, а машина. А внешне ведь ничем не отличается – дышит, разговаривает, ходит. Но ничего не чувствует. Вы на машину пока не очень похожи. Но задатки, безусловно, есть. Но тот, кто сам выбрал такой сомнительный путь, вряд ли прислушается к чужим словам. Особенно к моим словам.
На этом моменте Марк протянул стакан обратно, не особо надеясь снова увидеть его наполненным, по крайней мере, для него. И – неуловимый момент, когда рука перестаёт слушаться, а пальцы разжимаются, не в силах удержать стакан, который в считанные мгновения рассыпается по полу стеклянной крошкой. Райнер беспомощно сжал руку в кулак, но поздно. Неотвратимо поздно.
«Я бы на своём месте прекратил искать знаки там, где их нет»

- Послушайте, Хайдрих, наша беседа безыдейна и окончится ничем, - Мрак со вздохом снова положил руку на кровать – стакан был безвозвратно потерян. Вода тоже, а вместе с ней – остатки желания прийти к какому-то логическому итогу и договорённости с майором.
Он не расколется, а применять какие-либо санкции к и без того обездвиженному – бессмысленно. Браун может сколько угодно бодаться со стеной, рано или поздно кому-то из них двоих это надоест, и разойтись придётся мало того, что ни с чем, так ещё и с искренней уверенностью в бездарно потерянном времени. Впрочем, что-то из этой беседы Марк да вынес, но вряд ли то же самое можно было сказать про майора. Тот вообще, кажется, был целиком и полностью высечен из камня.
Да, мы сражаемся с системой как с явлением, потому как людей в ней уже не осталось.
- Почему бы вам не навестить меня чуть позже? Я был бы безмерно рад новой встрече, ибо вы просто ходячая энциклопедия по другой стороне баррикад, и мне очень интересно. Но поддерживать беседу на должном уровне я сейчас не в состоянии.
Да и стакан было жалко без меры и без предела.
Само присутствие майора выматывало эмоционально и, как следствие, физически; приходилось всё время быть начеку и следить за каждым своим словом. Непомерно сложно.
- Цель теракта, как мне кажется, лежит на поверхности: начало активных действий. Не ищите скрытого смысла, его тут нет. Иногда всё проще, чем кажется, майор. Так и запишите.